— Хорошо, товарищи! — сказал он наконец. — Все выступали очень реально. Мнение коллектива довольно-таки единодушно. Разгильдяйству не место в нашем коллективе. Зориной будет объявлен в приказе выговор. Мы лишим ее всех премий! Пока мы ограничимся этой незаслуженно мягкой мерой, но это — в последний раз. А тему… — редактор еще раз оглянул сотрудников, — тему мы закрепим за отделом партийной жизни. Это их тема. Смотрите, товарищи, на вещи реально. Все.
После летучки Марусин задержался в вестибюле. С сигаретой подошел к пожелтевшему фикусу. Тут-то и окликнул его Бонапарт Яковлевич Кукушкин.
— Молодец! — сказал он. — Очень здорово ты выступил. Просто молодец!
— Ну уж… — смущенно ответил Марусин. — Что я? Вот ты… — он замолчал, не зная, как сказать, что наконец-то, когда Бонапарт Яковлевич так самоотверженно пожертвовал интересами будущей семьи ради принципа, он, Марусин, действительно, убедился в его редкостной порядочности…
— Я?! — удивился Бонапарт Яковлевич. — Я не сделал ничего, кроме того, что я должен был сделать. Да и то, что должен был сделать, не сделал, а только попытался сделать.
— Не в этом дело… — сказал Марусин и смутился совсем. — Главное, что пытался…
Бонапарт Яковлевич сочувственно улыбнулся ему.
— Все в порядке… — проговорил он и похлопал Марусина по плечу. — Ты молодец.
Он кивнул Марусину и направился к секретариату.
Хотя Марусин и пожал плечами, показывая, что он тоже не сделал ничего сверх того, что должен был сделать, похвала была приятна ему.
«Неплохой мужик… — втыкая окурок в ящик с фикусом, подумал он. — Очень даже неплохой…»
И сморщил нос, обдумывая свою мысль.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В последнее время Прохоров переменился. Впервые с тех пор, как вернулся в городок, перестал он подкарауливать Леночку Кандакову, надеясь объяснить ей, что его, а не Кукушкина, любит она…
Спокойнее стал Прохоров и задумчивее. И не спешил уже после работы в Ленинград, шел домой и по вечерам сидел во дворе под старыми липами и слушал рассказы Якова Филипповича.
Так уж устроен был Прохоров, что казалось ему, будто теперь — теперь-то наверняка! — постигает он самую тайную суть жизни.
О чем только не рассказывал ему Яков Филимонович! И слушал бы его Прохоров, и слушал бы… Как зерна, западали в его душу слова Якова Филаретовича, наполняя ее смыслом…
И вздыхал Прохоров.
— Как жалко, что я вас раньше не встретил! — с горечью сказал он сегодня Якову Ферапонтовичу.
Легко улыбнулся в ответ тот.
— Стучите — и отворят вам… — сказал он, и мудрыми и печальными были глаза его. — Так написано в Евангелии. Ищите, молодой человек, и обрящете… И еще, молодой человек… — голос Якова Феликсовича стал совсем тихим, и Прохоров внутренне напрягся, ожидая, что сейчас прозвучат самые главные, самые истинные слова, которых он ждет всю жизнь. — Не теряйте себя, не разменивайте себя и, главное, берегите свою совесть. Это…
Яков Феодосьевич вдруг замолчал, вглядываясь поверх Прохорова в глубину двора.
Прохоров обернулся и увидел элегантного молодого человека, идущего сейчас по двору. Лишь по гитаре, которую тащил парень, Прохоров сообразил, что это же Пузочес.
Просто удивительно, как меняет человека одежда! В облегающих американских джинсах, в приталенной оранжевой рубахе и роскошном кожаном пиджаке Пузочес стал стройнее и подтянутей, и даже походка его изменилась. Легко и упруго шел он мимо уставившихся на него соседей. Глаза Пузочеса были скрыты темными итальянскими очками, и трудно было сказать, заметил ли он их вообще.
Завистливо вздохнул Прохоров. Все: и туфли на толстой подошве, и даже носки — приобреталось у фарцовщиков.
Прохорову стало досадно. Вот сидели они во дворе, два интеллигентных человека, говорили так, что и человечеству-то не грех было бы прислушаться к ним, а появился Пузочес, ничтожнейший пустозвон, который и слов-то, небось, таких не знает, — и что же? Беззащитными оказались они с Яковом Федоровичем против его кожаного пиджака и американских джинсов.
Ох, как досадно сделалось Прохорову! Он попытался утешить себя, что одежда ничего не значит, что главное — человек, а не то, что надето на нем, но не принесла утешения народная мудрость, и Прохоров поскучнел. Впрочем, и Яков Фаддеевич как-то пригорюнился, и разговор сам собою кончился.
Посидели еще, но уже не говорили. Думали каждый о своем. И совсем бы, наверное, разуверился в людях Прохоров, совсем бы приуныл, но вышла на крылечко Матрена Филипповна и окликнула его.