— Вот-вот! — Яков Аполлинариевич залился мелким смехом, и глаза его повлажнели. — Вы видите? Вот так она всегда и говорит мне! А что я могу сказать ей в ответ? Да. Я восемь лет сидел в тюрьме во времена культа личности. Уй, как это много — восемь лет для живого человека! А там все спят со светом, и вот я не могу заснуть без электричества.
И он смеялся, а следом за ним смеялась Матрена Филипповна. Тетя Рита и та улыбалась, хотя ничего смешного не находил Марусин в словах Якова Аполлоновича. И тогда тетя Нина прижимала к груди руки и умоляюще просила: «Тише, пожалуйста… Дети спят».
Детьми она называла своих великовозрастных сыновей: Ваську-каторжника и Пузочеса. Вот это, действительно, было смешно, но все сразу смолкли, а Марусин, опустив глаза, спешил скорее уйти из кухни — благо кофе был уже готов.
Дымок от кофе стлался над раскрытой книгой Батюшкова, и сквозь него особенно печальными и задумчивыми читались строки элегии: «В священном сумраке дубравы задумчиво брожу и вижу пред собой следы протекших лет и славы…»
Марусин сморщил нос и рассеянно поднял глаза к скорбному Амуру, своему ангелу-хранителю с потолка.
Вот уже три месяца жил Марусин в этой комнате, но так и не сумел пока привыкнуть к своему жилью. Всё: и отношения между соседями, и этот мальчик на потолке — казалось ему странным. Впрочем, что ж? Пыль прежней, не известной Марусину жизни лежала здесь повсюду…
Проползла по плафону муха, и сразу лицо каменного мальчика изменило выражение. Теперь улыбка его стала откровенно ироничной. Впрочем, и этому не удивлялся Марусин. Он уже давно установил, что существует некая таинственная связь между человеком, проживающим в этой комнате, и ангелом, летающим под потолком.
«В конце концов, не может не быть связи… — размышлял Марусин. — Пыль — продукт моей жизнедеятельности. Пыль оседает на лице божества, и, следовательно, в изменении выражения его и заключается предсказание судьбы».
И снова морщил нос Марусин, но по-прежнему неясен был ему смысл пророчества. Горькие складки, залегшие в уголках рта крылатого мальчика, никак не вязались с успешным ходом Марусинских дел.
«Следы протекших лет и славы…» — задумчиво повторил Марусин прочитанную строку и вздохнул…
Конечно же, могло быть и так, что Амурчик просто устал. Ведь, когда его вылепили, этот дом был дачей, и здесь, в столовой, собиралась за столом большая веселая семья, и он летал над ними, счастливыми. И сам был счастливым… Но с тех пор столько людей, столько судеб прошло перед ним, что и он устал, превратился в циника. Так думал Марусин.
А за окном совершалась утренняя жизнь. Многие жители городка работали в Ленинграде и спешили сейчас на электрички. На автобусной остановке уже собрался народ, когда из-за куста сирени появился дворник.
Коротенький и потому кажущийся неестественно толстым, с окладистой черной бородой, еще более подчеркивающей несуразность роста, шаркая метлою по асфальту, он двинулся к желтому флажку, не обращая внимания на людей. И было непонятно, то ли мусор хочет он размести, то ли людей — те только шарахались от его метлы.
Допивая уже остывший кофе, Марусин видел, как подошла к автобусной остановке Матрена Филипповна, затянутая в фирменное платье. Остановившись, она окликнула дворника. Тот перестал махать метлой и обернулся. Пальчиком Матрена Филипповна указала на обертку от мороженого, и, чертыхнувшись, карлик вернулся, подобрал бумажку и только после этого снова взялся за метлу. Как раз в это время из желтых ворот автопарка выехал автобус, и остановка сразу опустела.
Матрена Филипповна медленно двинулась по переулку.
И сразу же на опустевшей улочке появился Васька-каторжник. Возле остановки он задержался. Ковыряя спичкой в зубах, о чем-то поговорил с карликом, потом отбросил спичку, засунул руки в карманы и, чуть сутулясь, вразвалочку зашагал по улице вслед за Матреной Филипповной — он работал на фабрике наладчиком.
Размышления о мальчике с потолка, наблюдение за уличными сценками отвлекали Марусина от чтения, и за утро он осиливал всего две-три страницы Батюшкова. Сегодня тоже было так. Марусин взглянул на часы и увидел, что уже пора идти в редакцию. Вздохнул и с сожалением отложил книгу.
Из бывшей столовой было два выхода. Один — через лабиринт коммунального коридора и другой — через веранду на улицу.
Марусин возился с заржавевшим замком, прилаживая его на дверь веранды, когда на остановке появился Прохоров, врач городской больницы.
Марусин знал Прохорова еще по Заберегам, небольшому поселку на Онежском озере, где Марусин родился и вырос, а Прохоров отрабатывал распределение после окончания мединститута. Теперь, сделавшись снова соседом — Прохоров жил в этом же доме, только квартира его имела отдельный выход, — Марусин долго удивлялся тому, как чудесно свела его судьба с товарищем по студенческим каникулам. Но стоило ли удивляться? Почти вся молодежь уезжала из Заберег и устраивалась где могла, наводняя пригороды Ленинграда. И это коренные заберегцы… А что ж говорить о приезжих, таких, как Прохоров…