— А Билли Ангмеринг?
— Пустился в загул с девицей по имени Шила Шрабб.
— А что слышно у Хелм-Хаббардов?
— У них тоже не ладится… Дейзи открыла новый ресторан. Он пользуется успехом… Еще появился новый ночной клуб под названием «Садок»…
— Господи, — сказала Бренда в заключение. — Живут же люди!
После чая появился Джон Эндрю и тут же завладел разговором.
— Здравствуйте, — сказал он. — Я не знал, что вы приедете. Папа сказал: как хорошо раз в кои-то веки провести воскресенье без гостей. Вы охотитесь?
— Давно не охотился.
— Бен говорит, что все, кому позволяют средства, должны охотиться для блага страны.
— Наверное, мне средства не позволяют.
— А вы бедный?
— Ради бога, мистер Бивер, не разрешайте ему вам докучать.
— Да, очень бедный.
— Такой бедный, что можете называть всех шлюхами?
— Да, такой.
— А как вам удалось стать таким бедным?
— Я всегда был бедным.
— А! — Джон потерял интерес к теме. — А у серой ломовой на ферме глисты.
— Откуда ты знаешь?
— Бен сказал. А потом, это по навозу видать.
— Боже мой, — сказала Бренда, — что бы сказала няня, если бы слышала тебя?
— А сколько вам лет?
— Двадцать пять. А тебе?
— А чем вы занимаетесь?
— Ничем особенным.
— На вашем месте я бы чем-нибудь занялся, чтоб заработать деньги. Тогда вы могли бы охотиться.
— Но тогда я не мог бы называть всех шлюхами.
— В этом все равно проку нет.
(Позже, за ужином в детской, Джон сказал:
— По-моему, мистер Бивер ужасно глупый, а по-твоему?
— Откуда мне знать? — сказала няня.
— По-моему, из всех, кто к нам приезжал, он самый глупый.
— Гостей хулить — бога гневить.
— Было бы в нем хоть что-нибудь хорошее. У него глупый голос и глупый нос, глупые глаза и глупая голова, — выводил Джон, точно в церковном хоре пел, — глупые ноги и глупое лицо, глупые руки и глупое пальто…
— Кончай-ка ужинать, — сказала няня.)
Вечером, перед ужином, Тони, встав позади Бренды (она сидела у туалетного столика), склонился над ее плечом и скорчил в зеркале рожу.
— Я страшно виноват перед тобой — кинул на тебя Бивера и удрал. Ты была с ним очень мила.
Она сказала:
— Это не так уж тяжело. Его можно пожалеть.
А в это время чуть дальше по коридору Бивер обследовал свою комнату с основательностью многоопытного гостя. Настольная лампа отсутствовала. Чернила в чернильнице пересохли. Огонь в камине давно потух. Ванная, как он уже отметил, была черт-те где, в башенке, куда надо карабкаться по узкой лестнице. Кровать ему не понравилась — ни на вид, ни на ощупь; он для пробы прилег, и пружинный матрас, с ямой посредине, угрожающе задребезжал. Обратный билет в третьем классе стоит восемнадцать шиллингов. А еще чаевые надо давать.
Тони чувствовал свою вину перед Бивером, и поэтому к обеду было подано шампанское, хотя ни он, ни Бренда шампанского не любили. Не любил его, как оказалось, и Бивер, но тем не менее он был польщен. Шампанское перелили в высокий кувшин и передавали по кругу как символ гостеприимства. После чего они отправились в пигстэнтонский кинотеатр, где шел фильм, который Бивер видел несколько месяцев тому назад. По возвращении в курительную их ждал поднос с грогом и сэндвичами. Они поболтали о фильме, и Бивер утаил, что смотрел его во второй раз. Тони проводил Бивера до дверей сэра Галахада.
— Надеюсь, вам здесь будет хорошо спаться.
— Нисколько не сомневаюсь.
— Вас надо будить?
— Удобно будет, если я позвоню?
— Разумеется. У вас есть все, что нужно?
— Да, спасибо. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Однако, вернувшись в курительную, Тони сказал:
— Знаешь, меня мучит совесть из-за Бивера.
— Брось, насчет Бивера можешь не беспокоиться, — сказала Бренда.
Однако Бивер чувствовал себя очень неуютно, он ворочался на постели, терпеливо пытаясь найти положение, в котором смог бы заснуть, и думал, что раз ему больше сюда не приезжать, он ничего не даст дворецкому и только пять шиллингов приставленному к нему лакею. В конце концов ему удалось приладиться к пересеченному ландшафту матраса, и он заснул прерывистым, неспокойным сном до утра. Однако новый день начался с неприятного сообщения, что все воскресные газеты уже отнесли в комнату ее милости.
По воскресеньям Тони неизменно облачался в темный костюм и белый крахмальный воротничок. Он шел в церковь, садился на массивную сосновую скамью, снабженную пышными алыми подушками для коленопреклонений, и камином, оборудованным по всем правилам — чугунная решетка, маленькая кочерга, ею отец Тони, бывало, громыхал, когда какое-нибудь место в проповеди вызывало его неодобрение; скамью эту поставил еще прадед Тони в пору перестройки Хеттона. После смерти отца огня в камине не разводили, но Тони намеревался возродить к следующей зиме этот обычай. На Рождество и на праздник урожая Тони читал тексты из Священного Писания с аналоя, украшенного медным орлом.