Жешцина по фамилии Окерсон была однажды в гостях и шла пешком домой, но так и не дошла: по-видимому, на нее из прибрежного ивняка напал медведь и уволок с собой за речку. Она пропала весной, и все решили, что сбежала, — муж даже целое лето ходил и как дурак говорил про нее гадости, а по осени, как раз перед первой порошей, ее нашли охотники. В любой долине вам расскажут какой-нибудь случай, связанный с медведями, но мы считали, что наш — самый страшный, потому что это было так недавно и жертвой стала женщина.
— Что ж, мне полезно будет размяться, — сказал я Тому и спросил у Гленды: — А вы быстро бегаете?
Работа мне оказалась не в тягость. Мы начинали рано утром, и мне большей частью удавалось держаться с Глендой наравне. Бывали дни, когда она пробегала, в очень быстром темпе, всего несколько миль — в другие дни казалось, что она никогда не остановится. Движение на дорогах практически отсутствовало — ни легковушки, ни грузовика, — и я катил за ней, мечтая о разном.
Лугами, за которыми стоял дом ее брата, мы выбирались к Южной Развилке, на дорогу, ведущую наверх через лес, мимо моей бревенчатой хибары. К тому времени, как достигали вершины, солнце разгоралось в полную силу, нас окутывала дымка от предпосадочных пожаров, и окрестность, подернутая туманом, приобретала стародавний вид, как будто нас отнесло назад в былое время — к тем временам, когда что-то действительно происходило, что-то еще имело значение и не все еще было на свете решено.
Гленда от бега в гору становилась вся мокрая, рубашка и шорты — хоть выжимай, волосы влажными прядями прилипали к лицу, носки и даже кроссовки промокали насквозь от пота. Но она постоянно твердила, что те, с кем ей предстоит бежать, выкладываются сейчас на тренировках еще больше.
За вершиной горы лежали озера, воздух здесь был прохладней; на озерах по северному склону еще держался тонкой корочкой лед, подтаивая днем, но к вечеру схватываясь снова, и Гленда, добежав до вершины — с пылающим, словно обгорелым на солнце лицом, с бессильно поникшими руками, слегка пошатываясь под конец от изнурительной жары, от изнеможенья, — любила, свернув с дороги, сбежать по звериной тропе, ведущей на озера, оступаясь, спотыкаясь, припускаясь вновь — а мне приходилось, бросив велосипед, спешить вдогонку, — и у первого озера, стянув с себя рубашку, выбегала на мелководье, проламывая ногами тонкий лед, и, точно зверь, загнанный сюда собаками, садилась в студеную воду.
— Хорошо, — проговорила она, когда сделала это первый раз, и, запрокинув голову на край пролома, раскинула руки по льду, точно распятая на кресте, глядя вверх на поднебесную дымку, так как мы были выше кромки леса, а выше нас — только небо.
— Подите-ка сюда, — сказала она. — Идите, послушайте.
Я зашел в озеро по проложенному ею следу и сел рядом.
Она взяла мою руку и положила себе на грудь.
То, что я ощутил под ладонью, было невообразимо: как будто подняли капот машины с незаглушенным двигателем, когда вся эта механика — приводные ремни, электрика, лопасти вентилятора — еще крутится, работает. Я готов был отдернуть руку, готов везти ее к врачу! А вдруг она умрет, вдруг мне придется отвечать! Я хотел отнять руку, но она не пустила — и понемногу бешеный перестук начал стихать, выравниваться, а она все удерживала мою руку, покуда наконец нас не пробрало холодом от воды. Мы вылезли на берег — у нее онемело поврежденное колено, пришлось помочь ей подняться, — разложили одежду сушиться на камнях и сами, выбрав плоские камни, тоже улеглись обсыхать на ветру и на солнце. Она говорила, что поехала бегать в горы, чтобы укрепить себе колено. Но что-то подсказывало мне, что это не так, что причина не в этом, хотя какая тут еще могла быть причина, не берусь вам сказать.
В жаркие дни мы каждый раз напоследок заходили в озеро, и всегда в тенистых заводях тончайшей паутиной лежал ледок. Окунуться было блаженством, растянуться потом на солнце — тоже. Высохнув, волосы у нас пахли дымом, какой поднимается от костров в долине. Мне иногда приходило в голову, что Гленда умирает и приехала провести здесь последние дни, набегаться досыта среди такой красоты.