То был несерьезный пожар, травопал, но пламя, накатывая, дышало нестерпимым жаром, обдавая нам лица раскаленным ветром.
Это было страшно.
Мы окунались с головой, остужая мгновенно высыхающие лица, плескали воду друг другу на плечи. Нал нами метались птицы, кузнечики, и мыши-малютки кидались с берега к нам в пруд, где, поднимаясь на поверхность, их хватали прожорливые форели и глотали, как козявок. Смеркалось; пламя нас окружало со всех сторон. Нам оставалось только ждать, когда трава под огнем выгорит дотла.
— Пожалуйста, миленький, — говорила Гленда, и я не сразу понял, что она обращается ко мне. — Ну пожалуйста.
Мы зашли уже на самое глубокое место в пруду, где нам было по грудь, и должны были, спасаясь от зноя, то и дело окунаться в воду. На лице и на губах у нас выскочили волдыри. На воду валили, как валит снег, хлопья пепла. Огонь догорел только к ночи, лишь там и сям трепыхались еще оранжевые язычки. А так все маленькое поле лежало, почернев и остывая, но ступать босиком было пока еще чересчур горячо.
Мы продрогли. Никогда в жизни я так не замерзал. Всю ночь мы не выпускали друг друга из рук, крепко держались друг за друга, потому что нас била дрожь. Я думал о том, что значит удача, счастливый случай. Думал о страхах, самых разных, о причинах, побуждающих человека бежать. На рассвете она ушла; не позволила мне отвезти ее домой, а пустилась рысцой по дороге, ведущей к Тому.
С тех пор прошло два года. По два раза в каждом году зайцы меняли окраску.
Дикобраз — его я больше не видел. Ушел — и это после стольких-то лет. Жалко, я так и не знаю, точно ли это был он, — жаль, не могу назвать его настоящим именем.
Вернется ли он назад? Не думаю. Для чего он вообще был здесь? Я не знаю.
Так или иначе, но все, с чем я остался, — это зайчики, предсказуемые в своих повадках.
Бегает ли Гленда по-прежнему? Сейчас середина февраля. Вспоминать о ней больно. Выжженное, обугленное, лежит за дорогой поле, затаясь под покровом снега.
Rick Bass, «Fires»
Copyright © 1990 by Rick Bass
Опубликовано в «Куотерли»
© М. Кан, перевод
Аня Ахтенберг
Холодная земля
Холодная земля была мне постелью прошлую ночь,
И камень был для меня подушкой.
Она пела во весь голос, раскланиваясь и крутясь то на одной, то на другой пятке, — закинула голову назад и подняла правую руку, изогнутую безупречной дугой, словно птица с одним крылом, готовая взлететь. Она была одета как мальчик — высокие кеды и все такое. По утрам я наблюдала за ней — когда ехала на работу, поверх газеты, потому что, если не быть осторожной, она заметит меня, а я хотела избежать контакта. Она никогда не просила, она требовала определенную сумму и, если ей отказывали или отворачивались, смотрела на обидчиков так, будто они потеряли единственную возможность в жизни.
Когда было холодно или шел дождь, десяток людей заходил в павильон на станции, и она главенствовала там, возвышаясь над скамейками, на которых они сидели. Они болтали о том о сем, но за ней, казалось, было последнее слово по любому вопросу. Я никогда не видела, чтобы она пела им, и через некоторое время поняла, в чем тут фокус. Она пела посреди толпы в час пик не потому, что была безумна или пьяна, нет, она пела именно для этой юты и наблюдала за нею. Некоторые люди — я думаю, они нравились ей больше других — глядели прямо на нее и хохотали. Остальные смущались, нервозно читали свои газеты или смотрели в сторону. Но некоторые (я никак не могла этого понять) способны были каким-то образом игнорировать ее, словно были так увлечены собственной жизнью, что даже такой спектакль не мог отвести их внутренний взор от трудов и удовольствий этого дня. Думаю, она пела возле них особенно громко, но потом сдавалась — такими они казались непробиваемыми.
Она не была столь уязвима, как некоторые бездомные, — или так мне казалось одно время. Те стояли целый день с протянутой рукой или пеностироловой кружкой и просили такими слабыми голосами: помогите мне, пожалуйста, помогите мне. Она не была и озлобленной, как те, что стучали ногами, поворачивались во все стороны и выкрикивали предупреждения и угрозы. Но она была на этой станции каждый день, и я начала ею интересоваться.
Наблюдая за ней, я вспоминала о времени, когда мне самой некуда было податься. Было несколько лет, когда я проводила ночи в кафетериях или прямо на улице, а при удаче спала на полу в квартире подруги. Я думала о певунье, когда мыла тарелки. Ей давно не приходилось мыть тарелки. Наверное, она находит еду среди отбросов, а в ночлежке ее обслуживают, там она поест и уходит из-за стола. Интересно, что она делает ночью. Иногда мне было страшно думать об этом. Удивительно — как она может закрыть глаза и заснуть на станции метро или в парке, где с нею может случиться что угодно? Я решила пойти за ней ночью, чтобы узнать, где она ест, где находит туалет, где спит. Я видела, как она стоит и поет или говорит — ничего другого. В самом деле, я видела ее сидящей только раз или два, в разгар оживленного разговора с мужчиной, державшим на коленях сумку с алюминиевыми банками.