Вспоминая об этом, Глаз ни к кому в частности не обращается.
Но эти люди упорствуют в своей глупости. Господу положено присматривать за идиотами и детьми. Добавьте сюда иммигрантов. Эта люди освобождают рабов-негров в колонии. Они добираются до мексиканцев и объясняют насчет ирригации. Герру Ливдхаймеру удается подстрелить здоровенного старого оленя, и они приглашают ниггеров, мексиканцев и пару старых голодающих индейцев. День благодарения — как у всех пилигримов.
Еще одна безумная идея — она кому хошь могла прийти в голову, все они слишком долго торчат на солнце, — они решают устроить свадьбу, обвенчать каждого с этой новой жизнью. Глаз напоминает им: это свадьба с дьяволом.
Нет муки и сахара для свадебного торта, и женщины достают три круглые шляпные коробки. Самая большая коробка внизу, следующая — среднего размера, и еще дырчатая маленькая сверху. Для глазури берут маисовую кашу, обмазывают это дело и выставляют на солнце, чтобы каша запеклась намертво, как глина. Старик Вальдек достает горшок с порошком мышьяка, который вез из самой Германии, чтобы травить сорняки и крыс. Здесь, на новых землях, не выживают ни сорняки, ни крысы, так что яду находится другое употребление, из него замешивают массу, чтобы забелить глазурь. Лучше не лизать эту чашку и не совать туда палец, чтобы попробовать. Усердие, с которым они тратят почти весь день на этот торт, напоминает Глазу о людях из Библии, которые расплавили все свои украшения, чтобы отлить золотого тельца.
В конце концов, это — повод открыть сундуки и достать диковинные безделушки, которые они приперли через океан. И вот конец дня, горячего, как двери ада; они выносят свадебный торт на пыльную улицу и прогуливаются в своих вышитых рубашках со стоячими воротничками, шерстяных сюртуках и круглых фетровых шляпах, вынутых из коробок, похожих на торт. Их лица, красные, как эта пустыня, торчат из белых воротничков над черными сюртуками. Они выглядят, как кружащиеся канюки. Индейцы смотрят на этот торт, выставленный на дорогу, и на танец войны вокруг него. Ниггеры смеются. Мексиканцы называют все это «фанданго».
Солнце внезапно сваливается за край голой земли; ногам горячо всю ночь. Горячий ветер замирает, как огонь в прогоревшем очаге. Мексиканские гитары и индейские барабаны перемешивают тихий ночной воздух, и он попыхивает жаром, как гаснущие угли.
Всю ночь они улыбаются, слушая удары музыки, глядя на танцующих ниггеров и мексиканцев, на индейские пантомимы и уж точно — на голландца, который поет песню немецких пивных, набравшись бешеной мескалевой водки.
Эта люди, они тянутся за своим безумием, как хвост за кометой. Глаз мотает головой и вылизывает последние капли рома из своего стакана.
Ну и для чего это все? Утром свадьба заканчивается, и солнце палит как всегда. Медового месяца не будет. Шерстяные сюртуки и фетровые шляпы снова прячутся в сундуки, исчезают, как и вся карнавальная мишура. Только печется на солнце пустой свадебный торт, слоеный пирог из горячего воздуха, идол, обмазанный ядовитой глазурью.
Allen Wier, «Texas Wedding Party»
Copyright © 1990 by Allen Wier
Опубликовано в эфире Объединенной литературной программой «ПЕН» и Национальным общественным радио
© И. Левшин, перевод
Лайза К. Быокенен
Мать, которой не было
Она так ни разу и не заговорила, но я уверена, что и сейчас звонит она, моя дочь. Я представляю, как она приходит домой из школы, скидывает в углу оранжевые кроссовки, на ходу сует в рот шоколадку, садится за телефон в комнате сестры и набирает мой номер. Ей, видно, интересно, кто я такая и как это я ее бросила; наверно, гадает, что я за человек. Ей до смерти хочется услышать мой голос, но едва я отвечу, она бросает трубку. Теперь ее очередь бросать.
Звонков с каждым разом, похоже, все больше. 11, 12, 13 звонков. Я пытаюсь сопротивляться, но в конце концов сдаюсь, бросаю все в саду, срываюсь с места и бегу в дом к телефону. Алло! Алло! Молчание, щелчок и гнусные короткие гудки. Мне кажется, она похожа на меня: такая же любопытная, настойчивая, пугливая, всегда на что-то надеющаяся; пытающаяся понять, как это так вышло, что она, мой единственный ребенок, растет в семье, с которой я познакомилась за день до ее рождения.
Я кладу трубку, с минуту стою на крыльце, спускаюсь по кедровым ступенькам в сад. Я работаю в Портеровском детском садике, но сейчас февраль, и я перешла в вечернюю смену — могу теперь целыми днями разгребать двор, в котором предыдущие жильцы закапывали мусор. Муж смеется, что я ненормальная, раз надеюсь разбить сад на этом грязном, забытом Богом песчаном дворе, зажатом среди городских построек. Я нахожу тут целые пластиковые сумки грязной посуды — видно, кто-то не мог стерпеть ее в своем доме, — кипы полусгнивших газет, пластиковые коробки, которые никогда не смогут разложиться, ветхие стоптанные башмаки, запечатанную упаковку с кошачьей подстилкой, какие-то вылинявшие майки. Но я люблю разбирать этот кошмар, мне нравится наблюдать, как после месяцев тяжелого труда начинают появляться очертания чего-то похожего на сад. Мне нравится удобрять землю навозом и целое утро выбирать из нее разный сор. Я вся в грязи и поту и сегодня опять не могу отогнать от себя мысли о дочери.