Когда начинаются эти звонки, я иду на всякие хитрости, чтобы заставить ее что-то сказать. Иногда я говорю: «Алло, это Анна», — чтобы она знала, что попала туда, куца хотела. Еще я говорю: «Алло, это „Баскин-Роббинс“, — чтобы она опешила и от неожиданности что-нибудь спросила, например есть ли сегодня в продаже „Банановый аромат“». Может, так я наконец услышу ее голосок и хоть что-то про нее узнаю, хотя бы какое она любит мороженое. Один раз прикинулась автоответчиком: «Алло, вы набрали номер Анны Паччиано. К сожалению, сейчас я не могу подойти к телефону. Будьте любезны, оставьте ваше сообщение. Спасибо…» Я точно услышала ее тихое ребячье дыхание и про себя взмолилась о том, чтобы услышать голос, но трубку повесили.
Однажды я даже сказала: «Алло, это ты, Кэтлин?» — они говорили, что собираются назвать ее этим именем, и я подумала, что таким образом застану ее врасплох… Но это был муж, он звонил с работы.
— Анна, — сказал он, — может, хватит?
Росс — терпеливый и любящий, но не понимает моей боли. Раньше я, бывало, обрушивала на него все мои «если»: если бы только тогда у меня были деньги или было где жить; если бы только мне сказали, что я больше не смогу родить ребенка; если бы мне хоть разок дали подержать ее… Но мы с Россом исчерпали тему детей много лет назад, когда днями напролет работали друг у друга в саду, копали, консервировали, говорили, занимались на свежем воздухе любовью и ждали часа, когда сумеем жить вместе.
За восемь лет брака мы обзавелись племянниками и племянницами, многочисленными крестниками и бесчисленными соседскими ребятишками. И сейчас я редко говорю про Кэтлин.
Сотрудница социального отдела, оформлявшая удочерение, сказала, что у меня будут другие дети. И я забуду эту боль. Даже еще буду гордиться тем, что подарила дочку бездетной паре. Но меня мало утешают все эти красивые слова. Мне оправдания нет — я отказалась от своего единственного ребенка. Наверно, тосковать о ней я буду всю жизнь.
Я заложила много садов в разных дворах, и каждый раз это трудное дело. Тут ют земля неровная и полна мелкой гальки. С залива тянется сырой соленый туман. Солнце попадает в наш дворик, затертый между высокими викторианскими домами, только утром да ранним вечером. Там, в тени за домом, будет цвести плющ, а на излете лета даст семена базилик. Кругом разрастутся белые лилии, и не будет здесь только дельфиний — огромных цветов моего детства.
Я вспоминаю, как летом помогала матери поливать утром сад. Помню, как ночью, когда я уже лежала в кровати, за окном бушевал лютый монтанский ветер. Помню, как однажды в ноябре проснулась утром и увидела, что морозом в саду побило все дельфинии. Увидев мою зареванную физиономию, мама ласково рассмеялась и объяснила, что мороз с ветром — такая же часть жизни, как солнце и дельфинии, и что всему свое время. Но мамуля, заныла я, это же мы их вырастили. Нет, ответила она, они выросли из семян, мы только создавали им условия. Я уставилась на мать. Мне показалось, что Бог и мама сговорились против дельфиний. Весной они снова появятся, пообещала она и стала растапливать печь, чтобы приготовить завтрак.
Иногда я начинаю думать про Кэтлин, когда читаю в газете: «Трагедия в гараже — юнцы из Нью-Джерси выполняют договор о взаимных самоубийствах», «Мужчина подвозит одиннадцатилетнюю девочку и отрезает ей левую ногу по колено», «Прислуга вырезает всю семью, жива только девочка-приемыш», «Мать убивает дочь-порнозвезду». Я пытаюсь ухватиться за те детали, которые помню, — ирландская фамилия, отец — практикующий окулист в Плезент-Крике. Отбрасываю все, что не может иметь отношения к моей дочке. Так… Азиатские черты лица, день рождения в ноябре, имеется близнец. И все же мелькает мысль, что Кэтлин может оказаться любой из этих жертв, и, страшно сказать, эта мысль даже как-то успокаивает, может, потому, что если все время воображать худшее, то оно не произойдет. А может, потому, что лучше уж фантазии, чем вообще ничего.