В апреле я начну красить подпорки и ящики для цветов, рыхлить землю и сажать семена — мне нравится эта работа. Дважды в день буду поливать посевы, лелеять невидимую мне жизнь. Стану волноваться, что семена окажутся слабыми, почва слишком песчаной, а соседские мальчишки, пока я на работе, примутся играть на нашем дворе в войну. Еще буду волноваться, что парфюмерный магазин выбросит у забора вредные химикаты. Там, где я вижу будущую жизнь и плодородие, остальные видят грязь.
Но этот роман с невидимой жизнью скоро закончится: к марту она обнаружит себя первыми ростками нарциссов, тихо выходящими из-под земли в северо-восточном углу нашего двора. Я стану их поливать, разговаривать с ними, включать для них музыку в патио, и все будут думать, что я не в себе. Крошечным темным листочкам будет трудно в этих суровых условиях, но все-таки они выживут. За ними последуют другие побеги; это будет моей победой.
В роддоме мне таки не показали Кэтлин, первый раз я увидела ее в Сан-Франциско, когда ей было лет пять. Я встала у кассы и вдруг почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Это была приемная мать моей дочери — я ее сразу узнала, хотя сейчас она выглядела старше и не так шикарно, как тогда, в роддоме. В тот раз это была гордая и красивая тридцативосьмилетняя женщина с ярко накрашенными губами, похожая на кинозвезду. Она села рядом с моей кроватью и стала показывать фотографии маленькой девочки, которую они с мужем удочерили год назад, фотографии игрушек, комнат и дворика за домом, в котором будет жить моя дочь. Ее муж нервно прохаживался по палате, а она держала мою бледную руку, массируя опухшие суставы.
Но сейчас, в кафе, эта женщина была совсем иной, она одна узнала меня и страшно перепугалась. Она смотрела на меня, приоткрыв рот, на побелевшем лице выступила испарина. Наши глаза встретились, она быстро повернулась к старшей дочери и стала помогать ей в сложном деле — донести ревень из тарелки до губ. Она, видно, надеялась, что я — плод ее воображения и что в следующий раз, когда она поднимет глаза, меня уже не будет, я исчезну навсегда, как и планировалось с самого начала. Моя дочь сидела рядом с ней, с шумом всасывая суп из большой ложки, у нее были такие же темные и непослушные волосы, как у меня, а кожа по-ирландски светлая, как у отца. Она напоминала меня в пять лет, на ней была широкая мешковатая одежда, выбранная ее матерью, которая старше меня на двадцать лет, — ей столько же, сколько моей маме.
Отец Кэтлин нежно коснулся пухленькой ручки моей дочери и посмотрел на нее — мол, чмокай потише. Оставив свой сандвич на прилавке, я бросилась наружу, на стоянку, врубила мотор и помчалась через задний проезд на улицу. Остановилась, только когда приехала домой; дворники всю дорогу — шесть миль — исправно терли сухое стекло. Я думала только о том, что никогда бы так ее не одела.
Иногда я представляю себе всякие ужасы, которые Кэтлин может вообразить про меня: что я умерла родами, что не хотела ее или не пыталась оставить у себя. Или что решила избавиться от нее, потому что она была мне неприятна еще внутри моего тела, или что я глупая, беззаботная или ветреная, и эти качества передадутся ей с генами. Или я о ней вообще не думаю. Ее родители собирались с самого начала сообщить Кэтлин, что она — им не родня, и не уклонятся от ее расспросов, но постараться, чтобы она в эту тему не углублялась. А что, если она побоится спрашивать? Сказали ли они ей правду или я, по их словам, погибла вместе с ее отцом в автокатастрофе?
Служащая из социального отдела округа сказала, что, когда Кэтлин исполнится восемнадцать, она сможет запросить мои биографические данные, которые я им сообщила во время беременности. Они скажут ей, что это бескорыстное решение было принято в ее же интересах, и что приемные родители мечтали о ней больше всего на свете, и их дом для нее лучше, чем мой. Может, они расскажут ей, что в нашей семье по наследству передается музыкальный талант и сенная лихорадка, что я итальянского происхождения, занимаюсь садоводством и пою в хоре. Ей скажут, что сейчас у меня, вероятно, есть собственные дети, и общение со мной может разрушить мою семью; что воспоминания, возможно, причиняют мне боль, и вообще у них нет моего теперешнего адреса. Но они вряд ли предупредят, что от тетрациклина у нее может появиться сыпь в горле. И о том, что в семье Паччиано все рождаются с длинным копчиком, и, хотя можно сделать операцию, он все равно через несколько лет отрастет. И наверно, не сообщат, что ее мать и одна из ее теток больны эндометритом и для них потеря ребенка — не та боль, которую можно забыть.