Когда вечером я наконец разжала кулак, то увидела крышечку от бутылки, позолоченную изнутри и с приклеенной картиночкой Иисуса. Она мне все ладони порезала, и мамочка положила их к себе на колени, увидела звездочки запекшейся крови и сказала: дочка, ты меня пугаешь.
Я потеряла правый глаз в этой реке, перед тем как уехала из Миссури. Плавала животом на камере, попала в быстрину, и ветки тополей — острые прутики с красными кончиками — выцарапали мой глаз, что твой енот.
Вот почему глаза у меня разного цвета. Когда мы выбирали в магазине, где продавались все части тела, я выбрала фиалково-синий, не хотела, чтобы он был зеленым, как левый.
А потом мамочка умерла — опухоли — и мое светлое детство кончилось. Двенадцать лет, и надо самой за себя решать. В Миннеаполисе у меня были две тетки — жили вместе по-стародевичьи. Они бы меня приютили. Но я выбирала ради своей будущей профессии. Молодому священнику у нас в городке дали приход в Айове, и вот он с женой и дочерью взяли меня с собой. Я думала, что научусь всему.
И научилась. Кое-чему. По утрам в воскресенье он вдохновенно проповедовал. Церковь была белая, с белой колокольней над милями и милями полей замечательной пшеницы. Ровной, как причесанной. Скамьи, заполненные фермерами, содрогались. А я знала, что за кулисами: раковина, его расческа в чашке с водой и листерин на полочке, гладильная доска и в ней, в ящичке, бактерицидные пластыри. Я прожила там полных четыре года. И научилась кое-каким чудесам, очень маленьким. Граница между чудом и фокусом не очень-то ясна.
По субботним вечерам он уходил пить в своей так называемой гончарной в подвале. Уходит: «Поработаю на круге, мать». Он всегда называл свою жену «мать». А она называла его «отец», когда говорила с ним — или с нами о нем. Я ни разу не видела, чтоб он поработал с глиной как следует. Спиртное действовало на него, будто черные чары. Уходил он из подвала поздно, поднимался ко мне в комнату и раскрывал меня, точно пальцами — цветочный бутон. Дышал на меня перегаром. Я чувствовала, как у меня внутри все растягивается, чтоб вместить его. Органы смыкались вплотную. И я никогда не трепетала, не испытывала сладкой судороги. И никогда не пугала мое с его. Я точно знала, какая липкость — он, а какая — я.
Утром в воскресенье он ждал нас всех внизу у лестницы, чтобы вести в церковь. И я не знала, помнит он хоть что-то или нет. Но дочь у него была само совершенство. Сара. Помладше меня, но такая же высокая. Длинные белокурые волосы, серые глаза, все как надо. Голова и фигура будто выточены на токарном станке. С какой стороны ни взглянуть, все в пропорции. Одежду мы носили одного размера, и, когда ей покупали новую, старье отдавали мне.
Очень скоро я и сама начала проповедовать. Меня объявляли как «Протеже Проповедника», и как-то в октябре я поучала пятьдесят человек об утратах и дарах, а под конец вытащила мой глаз и показала всем.
После этого мы с ним начали ссориться, и кончилось это тем, что он меня избил. Под кухонным столом. В этом было куда больше жизни, чем в его субботних вечерах. Наши драки блистали золотом и жаром. Я ненавидела его из-за крови. Когда это случилось в первый раз, утром я увидела на простыне коричневый мазок. Мой. Я знала. Я выбросила крышечку того преподобного, закопала под гикори. Тогда мне уже было двенадцать, и я знала про плеву. Да только думала, что с ней покончено давным-давно.
Знай я, что она еще цела, я бы поборолась.
В то воскресное утро я прибежала в ванную раньше их всех и час возилась с простыней и мылом, выскребывая ее ногтями.
А потом я совершила самый свой скверный поступок за всю мою жизнь и сейчас расскажу вам о нем. Позже сегодня пусть каждый из вас поищет, какой самый тяжкий грех он совершил. Первое мое задание вам: уйти вечером к себе в комнату и вспомнить, что самое плохое вы сделали. А завтра утром вслух поведаете друг другу. И тогда вы навсегда останетесь близкими. Вторым вашим заданием будет пожелание: «То, чего мне в жизни так и не досталось».
Нельзя стать чистыми, пока вы не покажете всю свою грязь. Это часть познания друг друга. Приобщение к Господу и всем здесь.
Не знаю, как далеко я думала зайти. Но знаю, что в субботние вечера я стала надевать старую фланелевую ночную рубашку и густо намазывала лицо кольдкремом. Волосы затягивала на затылке в тугой узел, весь в шпильках. А глаза завязывала носовым платком. Вроде компресса. И говорила, что это такая ночная маска, чтобы улучшить цвет лица и вообще. Но сначала-то я думала, что таким образом отважу его от себя.
Только ничего не помогало.
Я все мазалась и мазалась кольдкремом и завязывала глаза платком. И начала разговаривать с Сарой о слиянии с ангелом. Сказала ей, что каждую субботу открываю на ночь окно, и Господень Ангел или даже сам Господь входит в меня, наполняет до изнеможения, щекочет перышками, дует на меня, наполняет меня всюду под кожей чудесным сияющим светом.
Говори же, говори, сказала она.
В те дни было много бродячих святых. Приезжали в городок, продавали свой священный товар и уезжали. Осенью и весной они останавливались в нашем доме. Так вот, с ними подобное случалось постоянно. Дух Святой заставлял их подниматься с кровати и становиться на четвереньки. Они стонали, а духи сосали, впивая их души, дули в них, и ветер очищал все отверстия их тела небесным песком.
По вечерам я лежала на полу в ее комнате и медленно описывала сладчайшие ласки ангела.
И чувствовала, как она начинала ерзать на постели в пробудившемся томлении.
Прошел месяц или около того, но наконец Сара сказала мне, что тоже хочет испробовать ангела.
И вечером в субботу я приготовила ее. Раздела и переодела у себя в комнате. Помню, была октябрьская ночь, ветер налетал порывами, ветки черных сухих деревьев царапали стены снаружи. Свет был далеким, темно-оранжевым. Я надела на нее мою старую ночную рубашку, закрутила ей волосы в пучок, воткнула шпильки. Лицо густо намазала кольдкремом, завязала платком глаза. Труднее всего было заставить ее снять трусики. Она была из тех девочек, которые надевают чистые трусики, когда ложатся спать. Я перевернула ее как для игры «Пришпиль хвост ослу». Накануне я тайком спустилась в подвал и налила на три пальца виски в стакан. Хотела, чтобы она заснула покрепче.
Я лежала в ее постели и не спала — вытянулась и жду. И все позднее становится, все позднее. Я из-за лунного света тревожилась, но октябрьская луна была только узеньким серпом, а звезды, хоть и яркие, почти не светили. И все было черным-черно. Наконец совсем поздно слышу, он поднимается к моей двери, потом дверь закрылась. Вошел. Я не посмела пойти послушать. Страшно было встать с кровати. Было темно, моя дверь закрыта, а я думала: если он меня поймает, так убьет — и правильно сделает.
Долгое время ничего не происходило. Я все перебрала в уме, лежа одна в кровати лицом вверх. И ничего слышно не было. И я узнала то, что узнаёт каждый: до чего худо, когда сделаешь что-то совсем скверное и уже ничего изменить не можешь.
Я все ждала, что они узнают друг друга, придут сюда и убьют меня. Мне даже почти этого хотелось, но все было тихо.
Через очень долгое время я услышала, как он вышел, и услышала, как он закашлял, прочищая горло, — совсем так, как делал, когда каждую неделю уходил от меня. Спустился в кухню, вымыл руки над раковиной, выпил разом стакан воды. Иногда по утрам мы находили в металлической раковине кусочки серебристой глины. Он нам объяснил, что это фарфор.
Я услышала, как он снял туфли, прежде чем пройти к себе в спальню.
Мне хотелось побежать, посмотреть на Сару, убедиться, что она жива. Я чувствовала, что мы вроде посестрились, и я только любила ее. Но что-то привязало мое тело к кровати. Всю эту ночь я не спала. Через несколько часов, но еще до рассвета, услышала, что она в ванной. Тогда я встала и послушала под дверью и услышала, как ногти царапают материю. Так, как я тогда делала.
Я открыла дверь. Свет колышками отражался от плиток пола. Ее лицо висело в воздухе, пустое, постаревшее, точно наволочка на веревке.