Это был мой отец, сказала она. Он использовал нас. В ее голосе не было обвинения. Думается, она все еще верила, что я принимала его за ангела.
Когда же она догадалась? — думала я. Скосила глаза и увидела ту же буровато-коричневатую кожу, которая ее создала. Я не знала, у меня ведь никогда не было папочки.
А он мог догадаться, что ты поняла?
Я увидела его кольцо, сказала она.
Вот так. Самый скверный мой поступок. Позже я отыскала что-то похожее в Библии. И тогда на время мне полегчало. Я долго чувствовала себя спокойнее, если и в Библии говорилось о таком же. Не смейтесь. Это же было записано, и другие люди тоже это читали. С тех пор мне доводилось слышать о людях, которые годами приносили себя в жертву, но превращались в сталь, в героев, лишь бы защитить младшую сестру или младшего брата. А я — нет. Настолько хорошей я не была. Я хотела, чтобы он надругался над своей плотью и кровью, как надругался надо мной.
И я получила по заслугам. К внутренней моей стенке прилепился ребенок и рос, и хуже этого со мной не бывало. Когда они узнали, они начали запирать меня в комнате над гаражом, и никакой школы — через пять месяцев, когда стало заметно. А там не было туалета. Они дали мне черное облупленное ведро с вмятинами на дне — в него вишни собирали. Я им пользовалась для номера два. А первономерила я в стеклянную банку, которую привезла из дома. За все эти четыре года я ни разу не слышала, чтобы жена священника говорила про это иначе, как номер один и номер два. Шелли, вот как ее звали по-настоящему.
У меня там были кровать и годовой комплект дамского журнала — я их перечитывала снова и снова, особенно рецепты. Ведро в углу. Он приходит и уходит. Кроме его жены, ключ только у него был. А я лазаю и лазаю по паутине света.
Младенца они забрали. Это был мальчик. Отдали его на усыновление через что-то такое христианское. Не знаю даже, в какой город или как его назвали. А потом, чуть я могла встать с постели, я ушла. В тот день, когда пошла на автобусную станцию со своим рюкзаком, видела Сару у ворот школы. Теперь она стала плохой девчонкой. Она просто стояла там — волосы у нее стали темнее, по сторонам носа жирные полоски, кожа уже не чистая, пепел с сигареты сыплется на джинсы.
Работать я начала официанткой в Венисе, в кафе «Новый день». Старомодная натуральная пиша. Вегетарианская, но без избытка овощей. Все больше брюссельская капуста и плавленый сыр. Еще много арахисового маргарина и хлеб с отрубями. И все залито растительным маслом. Я вступила в церковную общину, и одна пара там взяла меня к себе в долину Шерман-Оукс — чтоб я жила у них и ходила в школу. Я, конечно, поотстала, но не очень. И вот тогда-то я и встретила мою первую любовь. Помню день, когда села напротив него в «Макдональдсе», накручивая волосы на палец. Думала, что вновь обрела Господа и на этот раз выйду за него замуж.
Весь тот день я мучилась: что он подумает? У меня же нет семьи, ничего нет. Я недостаточно хороша для него. И тут оказалось, что мама у него слепая. И я поняла, что он — мой. Мы вместе ходили в школу, они приглашали меня к себе в дом, ну, вообще все. Даже тренера мне наняли, чтоб я научилась играть в теннис, чтоб быть его партнершей в парной игре. Такая мне выпала удача. Я узнала, что он — один из самых богатых мальчиков в Энсино.
Любовь в моей жизни не от меня зависела. Тут я получала помощь. И нуждалась в ней. И она пришла ко мне — удача — будто ангел.
Я начала падать в то время в школе, а потом и в колледже, и после. Я падала, падала, падала. А она все росла и росла, нескончаемая боль.
Выходило, что любить меня нелегко. Даже сейчас я точно не знаю почему. Хотя кое-какие мысли у меня есть. Но ведь всегда трудно видеть себя, как видят другие люди. Ты видишь и лучше и хуже. Есть люди, которые оказываются центром многих привязанностей — середка цветка, окруженная лепестками. Я хорошо изучила таких девушек, а сама была другая. Да и мальчиков тоже. Там были такие же мальчики. Я это знала. Я всегда была одним из этих сотен лепестков.
Есть у них свои особенности, как я поняла. Что-то почти для каждого — похвала, ласка, просто взгляд, а порой и рука помощи. Они находили время для многих разных людей. Не выбирали кого-то, не ломали жизнь, бросаясь к нему или к ней. Нет. Они совсем не такие. Помягче, бродят туда-сюда, растопырив пальцы, видят только то, что им предлагает мир.
Может — много времени спустя, — я и попробовала быть такой, но не вначале. Да и вообще, нечего так уж стараться стать другими, ну там планы составлять и прочее. Ничего не выйдет.
Если кто-то мне очень нравился, меня одолевал стыд, не могла посмотреть на него прямо. А если и заговаривала, получалось скверно. Это было нехорошо.
И первого я держалась всю молодость. Рики С. его звали. Дом его был огорожен белым штакетником, и каждая планка вверху заострена. А вот острого мы не ели, а только белок, овощи, крахмал. Три разного цвета еды на тарелке с тремя отделениями. Каждый раз. Но у него были и другие женщины. С самого начала.
Мои тетки на Среднем Западе, которые замужем ни разу не побывали, и для каждой вещи у них свое место было, воспитали меня в убеждении, что богатство женщины определяют по тому, что на ней надето. Присылали мне подарки, чтоб я могла чуть приукраситься, выглядела бы чем-то побольше, чем на самом деле была. А я всегда из принципа носила ковбойские сапоги или кеды, простые пояса, рюкзачки.
Я никогда не хотела никого морочить.
Я была бедной. Вырастешь в бедности до пятнадцати лет, навсегда остаешься бедной.
Становишься такой… какой не хочешь. Мое имя — Голод. Я так ответила на одной шикарной вечеринке, когда меня про это спросили. О-о, говорят мне, а чем вы занимаетесь? А я отвечаю погромче: я проповедник. Я была там с Рики С., и мы разругались. Ты что, не могла просто ответить, что изучаешь богословие? — твердил он. Да и разве ты бедная, ведь у твоих родителей было свое дело в Миссури, и они не бедствовали. Живи они в Калифорнии, преуспевали бы по-калифорнийски. Все дело в масштабе.
Он был моей последней духовной любовью, а она — не для этого мира. Ну, а брак — совсем другая вещь.
Вечеринки вроде этой меня душили. А когда меня порабощают, я должна вырваться на свободу.
Биология заставила его полюбить меня в конце концов. Ну и преподаватель; мистер Глинтон был для Рики настоящим богом. Но я ему понравилась. Я у него в кабинете часами просиживала, и он позволял мне оставаться, сколько хотелось. А в кресле я сидела по-разному. Если с Рики, то садилась так, чтоб выглядеть повыгоднее. Старалась, чтоб он был справа, со стороны моего настоящего глаза, и не хотела, чтоб он слишком уж засматривался на мои ноги. Но с мистером Глинтоном мне было все равно. Он всегда улыбался, когда видел какую-то новую часть меня, будто ему все нравилось, сполна и без прикрас.
Он устроил так, что я ему все рассказала, всю мою жизнь. И знал он обо мне куда больше, чем кто-нибудь еще. И тогда он повозился, поиграл с сердцем Рики. Добрался до него и переиначил, как мне никогда бы не суметь, а он — без всякого труда, попросту. Он как-то ему сказал: будешь влюбляться в девушек вроде Зари, когда станешь старше, но пока тебе ее не понять. Она тебе не по силам.
После этого Рики всегда поглядывал на меня два раза — второй для проверки и с испугом.
Я хотела быть одной из тех, кто получает то, что им требуется, легко и просто, даже не прося.
И не была такой.
А хотеть было ошибкой. Мистер Глингон помог мне не только с Рики С. Он заставил меня понять, что когда ты в кого-то влюбляешься, так не в него и не в нее. Ты влюбляешься в весь мир. Вот почему я не привлекала к себе, а люди вроде Рики привлекали. Они же росли у себя дома, со своей семьей, и белком, и овощами, и крахмалом, и всем остальным. А я была сама себе предоставлена. Я начала приглядываться к другим в колледже и замечала — о-о! — у нее есть мир, и у него есть, а этот носит его с собой. У Рики С. мир вращался вокруг него. У мистера Глингона был свой мир. Так что даже моя собственная любовь не была чистой. И я перестала верить в возможность совершенства на земле. И это была первая минута, с которой я начала учиться жить. Все здесь любимо, да, но настолечко и не больше. Мистер Глингон старался показывать мне шаг за шагом, как сложить вокруг себя свой мир.