Она выглядела так естественно в этой позе, что я ничуть не удивилась. Мама легонько стукнула в окошко. Помню и то, как она это сделала, — очень дружески, немного робко, как бы чувствуя неловкость, что пришла в гости несколько раньше, чем было назначено. Потом показала на задвижку, а когда я отворила окно, велела поднять его повыше и подпереть палкой, чтобы рама не ударила ее по пальцам. Мама качнулась, ухватилась за карниз и втянула себя в оконный проем. Только здесь, в моей комнате, я поняла, что она в одном белье — бюстгальтер из простеганного хлопка, какие тогда носили, и трусики с кружевной отделкой. Помню, мне стало легко, страх отступил, а потом я смутилась — ведь люди там, внизу, видели маму раздетой.
Неловкость эта не исчезла и когда мы летели из окна к земле. Мама прижала меня к животу и с оттянутыми вниз носками устремилась к цели — яркому пятну растянутой пожарными сетки.
Я знаю, она была права. Я и тогда это знала. Пока летишь, есть время подумать. Свернувшись у маминого живота, я не боялась ни криков толпы, ни маячивших внизу лиц. Ветер ревел и горячо дышал нам в спину, завывало пламя. Медленно текли мысли — что, если мы промахнемся, не попадем в круг или, отскочив от сетки, рухнем на землю? Потом я обхватила ладонями мамины руки. По моим волосам легко скользнули ее губы, а уши мои были полны ударами ее сердца — громкими, как удары грома, и долгими, как раскат барабанной дроби.
Louise Erdrich, «The Leap»
Copyright © 1990 by «Harper’s Magazine». All rights reserved
Опубликовано в «Харпере мэгэзин»
© В.Генкин, перевод
Тим О’Брайен
Поездка на поле
Через двадцать лет после войны я вернулся во Вьетнам со своей дочерью Кэтлин. Мы посетили место гибели Кайовы, место, где он исчез в грязи и воде; война вогнала его вглубь, когда поле взлетело на воздух, и теперь я искал знаки прощения, или снисходительности, или чего-то в этом роде, что могла бы выразить эта страна. Здесь по-прежнему было поле, и не такое, какое я помнил. Оно много меньше, подумал я, и вовсе не такое зловещее. И вообще при ярком солнечном свете трудно было представить себе то, что произошло на этой земле около двадцати лет назад. Кроме нескольких болотистых мест вдоль реки, все сухое, как кость. Никаких призраков — плоское травянистое поле. Мирное место. Желтые бабочки. Ветерок, просторное голубое небо. У берега два старых крестьянина, стоя по щиколотку в воде, подправляли ту самую узкую дамбу, на которую мы положили тело Кайовы, вытащив его из жидкой грязи. Все было спокойно. В какую-то секунду, помнится, один из крестьян поднял голову и, прикрыв ладонью глаза, уставился на нас через поле; посмотрел, вытер пот со лба и вернулся к работе.
Я стоял сцепив руки. Накатила растроганность, чувство времени. «Удивительно, — думал я. — Двадцать лет».
Позади меня, в джипе, сидели Кэтлин с приставленным к нам переводчиком, и по временам было слышно, как они переговариваются вполголоса. Успели подружиться. Ни он, ни она, я думаю, не понимали, в чем тут, собственно, дело: почему я настоял, чтобы отыскали это место. Два часа тяжкой езды от города Куангнгай, разбитые грязные дороги, горячее августовское солнце — и пустое поле на краю неизвестно чего.
Я достал камеру, сделал пару снимков и снова уставился на поле. Через некоторое время Кэтлин наконец выбралась из джипа, подошла и стала рядом со мной.
— Ты знаешь, что мне кажется? — сказала она. — Мне кажется, это место воняет. Здесь пахнет… Господи, даже не знаю чем. Гнилью.
— Точно, пахнет. Знаю.
— Так когда же мы поедем?
— Очень скоро, — ответил я.
Она хотела что-то сказать, но смолчала. Нахмурилась, секунду-другую, прищурившись, смотрела на поле, пожала плечами и пошла обратно к джипу.
Кэтлин только что исполнилось десять, и это путешествие было своего рода подарком ко дню рождения. Чтобы взглянула на мир, на кусочек жизни отца. По большей части она держалась хорошо — намного лучше, чем я, — и первые две недели без жалоб ездила по обязательным туристическим маршрутам. Мавзолей Хо Ши Мина в Ханое. Образцовая ферма под Сайгоном. Подземные ходы Кути. И памятники, правительственные учреждения и детские дома.
Кэтлин по большей части воспринимала это с удовольствием — экзотическая пища и зверье. И даже в периоды скуки и неудобств держалась терпимо и бодро. Вместе с тем, однако, казалась малость озадаченной. Война для нее была такой же древностью, как пещерные люди и динозавры.
Однажды утром в Сайгоне она спросила, что это было такое.
— Вся эта война, — сказала Кэтлин. — Почему люди посходили с ума и набросились на других людей?
Я покачал головой.
— На самом деле не посходили с ума. Просто одни хотели одного, а другие хотели другого.
— А чего хотел ты?
— Ничего. Остаться в живых.
— И все?
— Да.
Кэтлин вздохнула.
— Ну, я совсем этого не понимаю. То есть почему даже сюда ты попал с самого начала?
— Не знаю, — сказал я. — Потому что так было надо.
— Но почему.
Я попытался найти какие-то слова, но в конце концов пожал плечами и пробормотал:
— Это что-то таинственное. Сам не знаю.
Остаток дня Кэтлин была очень тихой. Зато вечером, перед тем как лечь спать, положила мне руку на плечо и сказала:
— Знаешь что? Иногда ты совсем чудной, а?
— Ну, не думаю, — сказал я.
— Да, очень. — Она убрала руку и нахмурилась, глядя на меня. — Вот ты приехал сюда. Какая-то глупость происходила много лет назад, и ты никак не можешь ее забыть.
— И это плохо?
— Нет, — сказала она тихо, — это чудно.
На второй неделе августа, к концу нашего путешествия, я и устроил эту дополнительную поездку в Куангнгай. Туристская программа была отличная, но я с самого начала хотел свозить дочь в места, где бывал солдатом. Хотел показать ей Вьетнам, из-за которого просыпаюсь по ночам, — тенистую тропу за деревней Микхе, грязный старый свинарник на мысе Батанган. Однако времени оставалось мало, и пришлось выбирать. В конце концов я решил привезти ее на этот клочок земли, где умер мой друг Кайова. Это казалось приемлемым. И кроме того, у меня здесь было дело.
Теперь, глядя на это поле, я думал, не ошибка ли это. Все было слишком обыкновенно. Стоял спокойный солнечный день, и поле было вовсе не тем полем, которое я помнил. Я представил себе лицо Кайовы, его манеру улыбаться, но, вспоминая, ощущал только досаду и неловкость.
Позади послышалось хихиканье. Переводчик показывал Кэтлин фокусы.
Все изменилось.
Теперь здесь птицы и бабочки, мягкий шелест живой природы. Внизу, в земле, несомненно, еще были наши следы: фляги, патронташи, котелки. Это маленькое поле, думал я, так много поглотало. Моего лучшего друга. Мою гордость. Мою веру в себя, как в человека, наделенного хоть малым, но достоинством и храбростью. Однако подлинного чувства во мне не поднималось. Его попросту не было. После той долгой ночи под дождем я как будто окаменел изнутри, исчезли все иллюзии; прежние амбиции и надежды утонули в грязной земле. Прошли годы, но леденящий холод так и не исчез до конца. По временам я не способен на сильные чувства — печаль, жалость, любовь, страсть — и почему-то виню это поле за то, каким я стал, виню его за то, что оно унесло человека, которым я когда-то был. Двадцать лет это поле воплощало собой всю погибель, которой обернулся Вьетнам, всю эту пошлость и ужас.
Теперь оно стало тем, что оно есть. Плоским, безотрадным, неприметным местом. Я пошел к реке, пытаясь отыскать хоть какие-то знаки на местности, но ничего не нашел, только бугорок, на котором Джимми Кросс расположил в ту ночь свой командный пункт. И ничего больше. Некоторое время я наблюдал за двумя старыми крестьянами, работавшими под горячим солнцем. Сделал еще несколько фотографий, помахал крестьянам и вернулся к джипу.