Алина сторожила чей-то однокомнатный домик, торчавший прямо из песка наподобие пня шагах в пятидесяти, не больше, от линии прилива. Дом с задним двориком, где росли деревья, был зажат между двумя крепостями из стекла и бетона с огромными неуклюжими пилонами, хлопающими на ветру флагами и зубчатыми ограждениями крыш. Сидя в кресле, я ощущал содрогание берега от каждой набегавшей волны, ровный медленный пульс, который память связала с этим домом навсегда. Алина дала мне выцветшую фуфайку почти моего размера с надписью «Колледж Дэвиса», прыснула пятновыводителем на ветровку и майку, затем одним плавным движением опустила крышку стиральной машины и извлекла из стоящего радом холодильника две бутылки пива.
Когда она села напротив меня и мы сосредоточились на пиве, наступила минутная заминка. Я не знал, что сказать. У меня голова кругом шла, я все пытался уразуметь, что произошло. Пятнадцать минут назад дремал на пляже, один-одинешенек в день рождения и жалеючи самого себя, а теперь вот сижу в уютном домике на берегу, смотрю на Алину Йоргенсен с ее ливнем обнаженных ног, потягиваю пиво.
— Так вы чем занимаетесь? — спросила она, поставив бутылку на кофейный столик.
Я уцепился за вопрос — слишком уж явно уцепился, наверно. Стал пространно рассказывать, какая нудная у меня работа, десять лет почти на одном месте, пишу рекламу, мозги ссохлись уже от неупотребления. Примерно на середине подробного отчета о нашей теперешней кампании по рекламе водки из Ганы, которую гонят из кожуры тыквы-горлянки, я услышал: «Мне это очень даже понятно», и она рассказала, как ушла из ветеринарной школы.
— После того, как увидела, что они там с животными вытворяют. Например, стерилизуют собак просто ради нашего удобства, просто потому, что нам легче, когда у них нет половой жизни. — В ее голосе послышалась ярость. — Все та же старая песня, видовой фашизм худшего толка.
Альф лежал у моих ног, тихонько ворча и скорбно глядя на меня голубым глазом, безобиднейшее из существ. Я издал неопределенный звук, означавший согласие, и показал на Альфа:
— А пес ваш, у него что, артрит? Или дисплазия бедра?
Я был доволен своим вопросом: помимо глистов, дисплазия была единственным ветеринарным термином, какой я мог извлечь из кладовой памяти, и мне было ясно, что проблемы Альфа посерьезней, чем просто глисты.
— Если бы! — сердито ответила Алина. Она горько, глубоко вздохнула. — Все несчастья Альфа не от природы, а от людей. Его измучили, искалечили, изуродовали.
— Искалечили? — повторил я, чувствуя, как во мне вскипает возмущение — за прекрасную девушку, за невинное животное. — Кто?
Алина подалась вперед, глаза ее зажглись подлинной ненавистью. Она назвала крупную обувную фирму — вернее, прошипела название. Привычное и знакомое, оно повисло между нами в воздухе, внезапно сделавшись зловещим. Альфа использовали в эксперименте по проверке собачьей обуви — замша, кордовская цветная кожа, разные способы обработки. Собак ставили в этой обуви на бегущую дорожку, чтобы оценить скорость износа; Альф был в контрольной группе.
— В контрольной группе? — Я почувствовал, как у меня волосы встают дыбом.
— Для убыстрения дела дорожку покрыли крупнозернистой наждачной бумагой. — Отвернувшись к окну и закусив губу, Алина смотрела на бьющие в берег волны. — Контрольная группа была без обуви.
Я был ошарашен. Хотел к ней подойти, утешить, но словно врос в кресло.
— Невероятно. Как они могли…
— Очень даже вероятно, — сказала она. Бросила на меня изучающий взгляд, потом прошла к стоящей в углу картонной коробке.
Я был взволнован ее рассказом и еще больше взволнован ее видом, когда она склонилась над коробкой в своем бикини «гортекс»; я вцепился в подлокотники кресла, словно сидел в вагончике на «русских горках». Спустя мгновение она кинула мне на колени дюжину папок. На верхней стояло название той самой обувной фирмы, внутри лежали вырезки из газет, несколько страниц журнала с записями о работе оборудования и сменах сотрудников на предприятии в Гранд-Рапидс да еще план лаборатории. На других папках были названия косметических фирм, биомедицинских исследовательских центров, меховых и консервных фабрик, предприятий по переработке мяса. Сев на край кофейного столика, Алина смотрела, как я все это листаю.
— Про тест Дреза слыхали?
Я ответил пустым взглядом.
— Кроликам пускают в глаза всякую химию и смотрят, когда они ослепнут. Кролики сидят в клетках, их тысячи там, а эти берут шприцы и колют им в глаза — и вы знаете, для чего, ради какой такой высокой цели это делается, даже сейчас, пока мы разговариваем?
Я не знал. Прибой накатывал на берег. Я посмотрел на Альфа, потом опять в ее гневные зрачки.
— Тушь для ресниц, вот для чего. Тушь для ресниц. Они калечат тысячи и тысячи кроликов, чтобы женщины могли выглядеть как шлюхи.
Я подумал, что тут она хватила через край, но, взглянув на ее светлые ресницы и крепко сжатые губы без следа помады, понял, что она за свои слова отвечает. Как бы то ни было, она завелась не на шутку и закатила мне лекцию часа на два, жестикулируя безукоризненными руками, приводя цифры, выискивая в папках фотографии безногих крыс и накачанных морфием мышей-песчанок. Рассказала, как самолично вызволила Альфа, проникнув в лабораторию с шестью другими членами Армии Любителей Фауны — боевой организации, в честь которой Альф получил свое имя. Поначалу Алина довольствовалась рассылкой писем и демонстрациями с плакатами на груди, но потом, ради спасения бесчисленных жизней животных, перешла к более радикальным действиям: нападениям, взломам, диверсиям. Она описала, как с ребятами из организации «Земля — прежде всего!» загоняла стальные прутья под кору деревьев, предназначенных к рубке в лесах Орегона, как вырезала мили колючей проволоки на скотоводческих ранчо Невады, как уничтожала записи в биомедицинских лабораториях по всему побережью, как вставала между охотниками и снежными баранами в горах Аризоны. Я мог только кивать, издавать отрывочные восклицания, печально улыбаться и присвистывать — вот те на, дескать. Наконец она остановила на мне свои тревожащие глаза.
— А вы знаете, что Айзек Башевис Зингер сказал?
Мы откупорили уже по третьей бутылке. Солнце село. Я понятия не имел.
— У животных каждый день — новый Освенцим.
Я опустил глаза, поглядел на янтарную жидкость сквозь горлышко бутылки и горестно кивнул головой. Сушилка отключилась полтора часа назад. Я стал раздумывать, поедет ли она со мной ужинать и если поедет, что будет есть.
— Э, мне тут пришло в голову, — начал я, — если… если бы вы согласились поехать куда-нибудь перекусить…
Альф выбрал этот момент, чтобы подняться с пола и помочиться на стену позади меня. Алина соскочила с края стола, выбранила его и мягко выпроводила за дверь; мое предложение об ужине повисло в воздухе.
— Бедный Альф, — сказала она со вздохом, вновь поворачиваясь ко мне и пожимая плечами. — Слушайте, я, наверно, совсем тут вас заговорила; честно, я не хотела, но это ведь такая редкость — найти человека, настроенного на твою волну.
Она улыбнулась. Настроенного на твою волну. Эти слова взбудоражили меня и зажгли, вызвали во мне дрожь, добравшуюся до самых глубин репродуктивного тракта.
— Так как насчет ужина? — настаивал я. В голове мелькали названия ресторанов — это непременно должен быть вегетарианский? Сможет она вынести хотя бы запах жареного мяса? Творог из козьего молока, арабский салат табуле, соевый сыр, чечевичная похлебка, брюссельская капуста. У животных каждый день — новый Освенцим. — Там, где без мяса, конечно.
Она посмотрела на меня, и только.
— Дело в том, что я и сам мяса не ем, — соврал я, — во всяком случае, больше не ем. — На бутербродах с копченым мясом, выходит, точку поставил. — Но я не очень-то знаю, где… — тянул я неуверенно.
— Я веганка, — сказала она.
После двух часов ослепших кроликов, четвертованных телят и изувеченных щенков я не смог удержаться от шутки:
— А я венерианец.