Сейчас у заведения нет ни одной машины, земля там гладенькая, прямо как спортплощадка. У меня мать работает у Каналеса — они готовят мясо по-мексикански, со всяким там перцем и толченой кукурузой, и когда они это варганят, то по всему Вестсайду плывут такие классные, такие пряные запахи — просто закачаешься. Мама говорит, что мясо вообще-то дрянь, но раньше, когда я была маленькой, то ходила встречать ее после работы, садилась под забор, на самой жаре, и вдыхала в себя этот запах, который смешивался иногда с дымком, валившим из «Ада», где жарили мясо на вертелах. Дальше автостоянки мне ходить не разрешали: там выпивали, играли в карты, закусывали грудинкой, а то и дрались.
Дарнелл смотрит в ту сторону и посмеивается:
— Просекают деревенские, что сегодня в «Аду» нечего ловить. Боятся ребятки собственной тени, она у них тоже с миссисипским говорком.
Мы знакомы с Дарнеллом с пяти лет. Я тогда жила на Пикассо-стрит. Таким я его видела только три раза: когда на нашем выпускном вечере застрелили Макса, когда Дарнелл вышел из тюрьмы прошлым летом и теперь. Странно как-то, что не знаешь, о чем с ним говорить, а мы уже доехали до конца Третьей авеню, скоро подкатим к Вилле.
Все с Вестсайда зовут этот район Виллой, потому что раньше там, на холме, жили одни белые. На деле это Хон-квилл. Мы переехали сюда с Вестсайда, когда мне было девять. Тогда там уже жило несколько японцев, три-четыре мексиканские семьи, а после нас еще переехали с Да-Винчи-стрит Тайнеры да семья Орландо. Но это место все равно называют Виллой и еще потешаются над отцом, спрашивают: зеленее ли у нас трава и приходит ли к нам почта пораньше? Когда тайфун Санта Ана оборвал электричество, поправил нам это город в сто раз скорей, чем им, в Вест-сайде?
Апельсиновые рощи редеют. Третья авеню кончается, мы движемся мимо маленького парка. Там стоит с пяток машин, рядом за столиками потягивают пиво белые ребята, похоже, они торчат.
— Ну как, пустите присосаться? — бурчит Дарнелл. — Пустите прохладиться в парке с вами, а?
— Не заводись, — говорю я Дарнеллу. — От этого никому лучше не станет. Ты что, потом на психе порулишь в Вестсайд?
— А что еще делать?
Наконец он смотрит на меня, шрам на лбу у него вздувается и уходит под корешки волос. С самого начала у него с этим шрамом пошли истории. Они с отцом искали на свалке радиатор, он напоролся на какую-то жердь, и она рассекла ему лоб. Я отвезла его на «скорую», там нам пришлось сидеть и ждать. Волосы у него были все в крови, штаны грязные, я как-то пыталась их отскоблить, и тут врач забрал его к себе. Через пару минут Дарнелл выскочил от него: «Все, пошли отсюда». Он сказал, что доктор не поверил в жердь и все время смеялся: «Наверно, твоя баба огрела тебя чем-то тяжелым. Чем ты перед ней провинился?»
Я вспоминаю эту историю и смеюсь, а Дарнелл сразу начинает беситься.
— Давай зайдем ко мне, когда приедем, — говорю я. — Хоть остынешь.
— Не-а, мне как штык в шесть надо быть дома, обещал помочь отцу с большим грузовиком. Он должен вывезти хворост, который кто-то убрал со двора, потому что сезон пожаров.
Когда мы останавливаемся на последнем перекрестке перед моей улицей, радом с нами с ходу тормозит, а потом снова срывается с места какой-то парень. Дарнелл ждет, пока он проедет.
— Пусть беленький несется, как хочет, — говорит он. — Наверно, у него там на сиденье открытый ящик «Джека Дэниел за», а может, и наркота. Романтика!
Он подкатывает к подъезду, но даже не целует меня. Я думала, он, может, выйдет из машины и проводит меня до крыльца, а я, как обычно, встану на ступеньки выше его и буду там стоять и смотреть ему в глаза, трогать его брови, стараясь пригладить их.
Когда я стою у окна и смотрю, как машина Дарнелла отъезжает от нашего дома, подходит папаша.
— Где тебя носило? — спрашивает он. — Ведь никогда не придешь домой поесть после работы.
— Она не приходит домой в пятницу, Джон, тыщу раз тебе говорила. — Мама сидит за обеденным столом и перебирает фасоль, отбрасывая в сторону мелкие камушки. — Дарнелл же всегда забирает ее по пятницам, с тех пор как стал работать для лесничества.
— А тебе сегодня нечего было делать на Вестсайде, Бренда, — продолжает папаша. — Когда кончится это дурацкое лесничество?
— Как закончатся пожары, — отвечаю я. — А что, все это показывали даже по Лос-Анджелесу?
Рио-Секо вообще-то рядом с Л.-А., так что наш городок нет-нет да и попадет в телек, но не так уж часто.
Папаша возвращается на кушетку.
— Конечно, — говорит он. — В новостях всегда покажут всякую дрянь.
Он врубает ящик, сейчас будут девятичасовые новости.
— Тогда, в 73-м, тоже показывали всю эту бодягу в Джексон-парке, — говорит он.
В ящике появляется серьезная такая блондинка.
— Полиция сегодня вечером прочесывает Рио-Секо в поисках Рикардо Ронрико, который подозревается в убийстве двух полицейских минувшей ночью. Полицейские Терри Кимбалл и Грегори Ла Донна пытались вручить Ронрико повестку в суд по поводу нарушения режима условного освобождения; он, как полагает полиция, застрелил их в этом доме на Эдди-авеню.
Показывают дом, кругом стоят соседи, всюду полицейские машины.
— Этот ублюдок всех нас подставил, — говорит папаша. — Откуда у него, на хрен, такое имя? Он где-то твоих лет, Бренда?
— Нет, он старше. Ему около двадцати пяти. Дарнелл говорит, что его брата зовут Фальстафом по марке пива, а сестру — Вирджинией Дэр.
— Откуда, на фен, Дарнелл его знает, если он старше вас?
Мама говорит:
— Почему ты всегда плохо думаешь про Дарнелла, Джон?
— А потому, что нечего ей с ним гулять. Он, видно, чего-то натворил прошлым летом и влип, — говорит отец, но я уже не могу выслушивать все эти воспитательные выкрутасы. Чепуха какая-то.
— Он же просто сидел на водительском месте и слушал радио, тыщу раз тебе говорила, — начинаю вопить я. — Они с Лондейлом сдирали предвыборные плакаты Мэка Эллисона. Это тот, за которого ты не стал голосовать, потому что сказал, что черный никогда не пройдет в совет графства.
— А чего ж тогда его забрали легаши? А оттого, что у него ни фена не было водительских прав и нечего ему было тереться в том богатом районе, — отзывается папаша.
— Но зато они снимали плакаты, — говорит мама. — Ты ж всегда ворчал, что их месяцами после выборов никто не сдирает.
— У Дарнелла нет прав из-за той поганой страховки, потому что в него тогда врезался белый, а у Дарнелла страховки не было. Конечно, его раньше предупреждали, штрафовали — все дела, но ты же знаешь, какая дорогая страховка на Вестсайде. Сам ржал, когда последний раз страховался, потому что ты-то живешь в другом месте.
Я чувствую, что больше не могу говорить, потому что в носу щиплет, а в горле перекатывается комок, и я иду к себе в комнату и закрываю дверь.
Чуть позже ко мне приходит мама.
— Ты покушала у Дарнелла? — спрашивает она.
— Я не хотела есть. Хорошо поела на работе.
— Где? На этой красивой площади напротив совета графства? — спрашивает мама, прислоняясь к спинке моей кровати. — Знаешь, я все время представляю, как ты там сидишь вместе с другими секретаршами, ходишь в эти уютные кафе и магазинчики, которые теперь открылись на площади. Прямо Лос-Анджелес да и только.
Каждый раз, когда она заговаривает про совет графства, видно, как она гордится моей работой. Мне все время приходится ее перебивать, говорить, чтобы она не называла меня секретаршей, ведь я просто служащая, да разве она слушает.
— Да, мама, я там сидела, на солнце. А сейчас хочу спать.
Когда она закрывает дверь, я смотрю в окно и прислушиваюсь к вертолету. Он взлетает с крыши совета, у них там вертолетная площадка или что-то в этом роде. Иногда, когда я с Дарнеллом сижу у него во дворе, полиция накрывает нас оттуда лучом прожектора, как молнией. Вертолет кружит зло и быстро, как оса, заливая всю улицу серебряным светом. Мама всегда спрашивает меня, какие новые цветы в этом месяце посадили на площади. Я сегодня сидела там, у фонтана, он такой бледно-голубой, как стекло. Народ отламывал крышки от газировки, и это было похоже на тихие выстрелы. Из головы не выходил Рикки Ронрико да еще эти красные огоньки на стене, я все время представляю себе, как бы они выглядели сейчас, когда я тут лежу на кровати, закутавшись в одеяло Дарнелла. Я долго так лежу, прислушиваясь к удаляющемуся шуму вертолета, надеясь, что Дарнелл сразу поехал домой и не натолкнулся ни на Малыша, ни на еще кого-нибудь, кто любит прикалываться и заниматься пустым трепом.