Они подъезжали к Зонненплац. В городе бурлила жизнь, скрытая от тех, кто привык спать по ночам. На повороте заскрежетал трамвай, который вез рабочих второй смены с фабрики Линке, Гофманна и Лаухгаммера, мерцали газовые фонари. Машина свернула вправо на Гартенштрассе; возле рынка стояли подводы с картофелем и капустой; дворник дома в стиле модерн на углу Театерштрассе ругательски ругался, исправляя фонарь на воротах; двое пьяных буршей приставали к проституткам, которые с надменным видом прохаживались под зонтиками перед Концертным залом. «Адлер» проехал мимо автомобильного салона Коченройтера и Вальдшмидта, здания Силезского ландтага и нескольких отелей. С ночного неба сыпалась мглистая морось.
Остановились они по другую сторону Центрального вокзала — на Тайхекерштрассе напротив душевых. Мок и Форстнер вылезли из автомобиля. Их пальто и шляпы мгновенно покрылись водяной пылью, морось оседала на черной щетине Мока и на гладко выбритых щеках Форстнера. Спотыкаясь о рельсы, они перешли на боковой путь. Там было полно полицейских и железнодорожников, возбужденно обсуждающих происшествие. Приближался, характерно прихрамывая, полицейский фотограф Хельмут Элерс.
Старик вахмистр, которого посылали на самые чудовищные преступления, подошел к Моку, держа в руках керосиновый фонарь.
— Криминальвахмистр Эмиль Коблишке явился, — доложил он, как всегда, хотя нужды в этом не было: советник прекрасно знал своих подчиненных. Коблишке спрятал в кулак сигарету и сказал: — Обычно там, где оказываемся господин советник и я, ничего хорошего не жди, но здесь, — вахмистр взглядом указал на салон-вагон с табличкой «Берлин — Бреслау», — совсем уж скверно.
В коридоре вагона все трое осторожно переступили через лежащее на полу тело проводника. На одутловатом лице мертвеца застыла гримаса боли. Следов крови не было видно. Коблишке взял покойника за воротник и посадил. Голова проводника свесилась набок. Когда вахмистр расстегнул ворот железнодорожного мундира, Мок и Форстнер наклонились, чтобы осмотреть спину.
— Эмиль, поднеси-ка фонарь поближе. Ничего не видно, — приказал Мок.
Коблишке поставил фонарь на пол и перевернул покойного на живот, затем снял с одной его руки рукава кителя и рубашки, после чего энергичным рывком обнажил ему шею и спину. На шее и лопатке мертвеца виднелось несколько красных пятнышек, окруженных синеватой припухлостью. К спине проводника прилипли три раздавленных скорпиона.
— Неужели три таких насекомых способны убить человека? — Форстнер в первый раз проявил невежество.
— Это не насекомые, Форстнер, а паукообразные. — Мок даже не пытался скрыть презрения. — А кроме того, еще предстоит вскрытие.
Насколько в случае проводника у полицейских могли еще быть какие-то сомнения, настолько причина смерти двух женщин в салоне была очевидна.
Мок часто ловил себя на том, что трагическое известие вызывает у него какие-то нелепые, не подходящие к ситуации мысли, а страшная, отвратительная картина — смешливость. Когда умерла в Вальденбурге его мать, первое, что пришло ему в голову, были чисто хозяйственные соображения: что делать с огромной старой тахтой, которую невозможно вытащить ни через дверь, ни через окно? При виде худых белых щиколоток сумасшедшего нищего, избивающего мальчишку около бывшего здания полицайпрезидиума на улице Шубрюкке, 49, на него напал приступ идиотского смеха. Вот и сейчас, когда Форстнер поскользнулся в луже крови на полу салона, Мок рассмеялся. Коблишке не ожидал от советника такой реакции. Сам он многое повидал за время службы, но зрелище, открывшееся их взорам, второй раз в жизни вызвало у него нервную дрожь. Форстнер выбежал из салона. Мок начал осмотр.