— Ну что, Сметана, показывайте реестр, который вы так крепко зажали под мышкой, — не слишком доброжелательно промолвил Гартнер.
Библиотекарь, передав книгу записей, возвратился к своим обязанностям, Гартнер же принялся изучать наклонную готическую каллиграфию Сметаны.
— Да, господа… Маас уже больше недели читает одну рукопись четырнадцатого века под названием «Corpus rerum Persicarum». Завтра я возьму этот манускрипт и займусь его анализом — сравню сфотографированный вами перевод с оригиналом. А сегодня буду заниматься надписью из салон-вагона и пророчествами этого бедняги Фридлендера. И постараюсь узнать что-нибудь об Ибн-Сахиме. Вполне возможно, послезавтра у меня уже будет предварительная информация. Я свяжусь с вами, господин криминальдиректор.
Гартнер надел очки и, похоже, утратил всякий интерес к собеседникам. Он занялся поисками истины, и это оказалось куда увлекательней, чем дидактическое ораторство. Все его внимание было отдано надписью кровью, и он что-то бормотал. Быть может, формулируя первые интуитивные гипотезы. Мок и Анвальдт встали и попрощались с ученым. Но он, погруженный в свои мысли, даже не ответил.
— Этот доктор Гартнер чрезвычайно предупредителен. На такой должности у него, наверное, масса обязанностей. Однако он сразу же согласился нам помочь. В чем тут дело? — спросил Анвальдт, видя, что уже первые его слова вызвали у Мока ироническую улыбку.
— Дорогой Герберт, у него по отношению ко мне долг благодарности. И долг этот таков, что — можете мне поверить — он не расквитается со мной даже самой трудоемкой научной экспертизой.
IX
Барон фон Кёпперлинг прогуливался по обширному парку, окружающему его имение. Закатное солнце всегда вызывало у него тревожные предчувствия и неясную тоску. Его раздражали резкие, металлические крики павлинов, бродивших вокруг дворца, и плеск воды в бассейне, где забавлялись его друзья. Его нервировал лай собак и необузданное любопытство деревенских детей, чьи глаза, подобные глазам любопытных зверьков, следили с деревьев и с забора за всем, что происходило внутри ограды, даже вечером и ночью. Он ненавидел этих наглых грязных маленьких плебеев, которые никогда не отводили взгляда и при виде его разражались издевательским смехом. Он взглянул на стену, окружающую парк и дом, и ему показалось, что он видит и слышит этих малолетних соглядатаев. Несмотря на поднимающуюся ярость, он размеренным шагом прошел в дом и движением руки подозвал старого лакея Йозефа.
— Где Ганс? — ледяным тоном осведомился он.
— Не знаю, господин барон. Кто-то позвонил ему, и он в большом волнении выбежал.
— Почему ты не уведомил меня об этом?
— Я не решился беспокоить господина барона во время прогулки.
Фон Кёпперлинг внешне спокойно взглянул на старика и мысленно сосчитал до десяти. С огромным трудом он взял себя в руки и произнес все тем же ледяным тоном:
— Йозеф, изволь сообщать мне любую, даже самую, на твой взгляд, малосущественную информацию о Гансе. Если хоть раз ты не сделаешь этого, то закончишь жизнь нищим на церковной паперти.
Барон выбежал в парк и несколько раз выкрикнул в сторону заката имя своего возлюбленного камердинера. С ограды ему ответили враждебные взгляды. Он помчался к железным воротам. Издевательские взгляды преследовали его, вечерний воздух густел.
— Ганс, где ты? — кричал барон и вдруг споткнулся на ровном месте. — Где ты? Я не могу подняться.
Густел вечерний воздух, густел свинец в теле барона. Из-за ограды строчили автоматы. Пули со свистом взрывали гравий аллеи, поднимая облачка пыли, впивались в нежное тело барона, не давая ему ни встать, ни упасть на землю.
— Где ты, Ганс?
Ганс сидел рядом с Максом Форстнером на заднем сиденье «мерседеса» с работающим двигателем. Он плакал. Его плач вознесся crescendo, когда к автомобилю подбежали два человека с автоматами и сели на переднее сиденье. Автомобиль рванул с места.