— Я вас слушаю. — Мужчина лет пятидесяти крепкого сложения держал между пальцами толстую сигару. — Что угодно от меня нашей дорогой полиции?
Банашак встал и с неудовольствием взглянул на небритого Анвальдта, который с отсутствующим видом что-то шептал. Он достал из кармана удостоверение и, подавляя зевоту, представился:
— Комиссар Банашак, а это криминальассистент бреславльской полиции Клаус Юбервег. Вы знакомы с Ганной Слесарчик из Равича?
— Нет… не знаю такой… — Коммерсант глянул на кассирш, которые вдруг стали гораздо медленнее считать. — Позвольте пригласить вас в квартиру. Тут слишком шумно.
Квартира оказалась большой и удобной. Из конторы в нее входили через кухонную дверь. Две служанки игриво посмотрели на молодого мужчину, для которого ночь закончилась слишком скоро, но грозный взгляд, брошенный хозяином, заставил их вернуться к ощипыванию жирной утки. Коммерсант пригласил полицейских в библиотеку, в которой золотились девственные корешки книг, а стоящие под пальмами зеленые кресла манили своей уютной мягкостью. Сквозь открытое окно долетал тошнотворно-сладковатый запах бойни. Мечислав Анвальд не стал дожидаться повторения вопроса:
— Да, я знаю Ганну Слесарчик.
— Вы по-немецки говорите?
У комиссара забилась трубка.
— Да.
— Тогда, может быть, перейдем на этот язык? Это сэкономит нам время, поскольку ассистент Юбервег не знает польского.
— Да, конечно.
Банашак наконец продул трубку, и библиотека наполнилась ароматным дымом.
— Господин Анвальд, давайте уточним грамматическое время. Вы ее знали, поскольку вчера вашу знакомую убили.
Мечислав Анвальд страдальчески сморщился. Словесной реакции не было. Анвальдт прекратил свои мантры и задал первый вопрос:
— Господин Анвальд, это вы передали в берлинский приют внебрачного ребенка Ганны Шлоссарчик?
Коммерсант молчал. Банашак раздраженно хмыкнул и обратился к нему на польском:
— Если вы хотите, чтобы ваша семья узнала о вашем романе с женщиной не самой примерной нравственности, если вы хотите отправиться из своего дома в комиссариат под конвоем двух полицейских в форме, то продолжайте молчать.
Мечислав Анвальд взглянул на небритого бреславльского полицейского с горящими глазами и по-немецки ответил ему:
— Да, это я отдал ребенка в берлинский приют.
— Почему вы это сделали?
— Ганна меня попросила. Сама она была не в состоянии расстаться с младенцем.
— А почему она вообще с ним рассталась?
— Господин ассистент! — Банашак буквально в последний момент укусил себя за язык, чтобы не сказать «господин ассистент Анвальдт». Он был зол, что согласился на дурацкую просьбу Анвальдта представить его под другой фамилией. — Прошу меня извинить, но этот вопрос не имеет никакого отношения к расследуемому нами делу. Во-первых, его следовало бы адресовать самой покойной, во-вторых, из ответа на него вы не узнаете того, что хотите узнать, — адреса ее сына.
— Господин комиссар, я не намерен вновь приезжать в Познань, чтобы выяснить какой-нибудь вопрос, который вы не позволите мне задать сейчас.
Анвальдт смотрел сквозь желтые стекла на книжки и удивлялся большому количеству переводов из греческой литературы. Он мысленно повторил и перевел стих из «Эдипа-царя»: «Это ужасно, но, покуда свидетель этот правды не поведал, есть у тебя надежда».
— Она была молодая. Хотела еще выйти замуж.
— В какой именно приют вы отвезли ребенка?
— Не знаю. Наверное, в какой-нибудь католический.
— Как прикажете это понимать? В конце концов, вы были в Берлине или нет? Вы что, поехали туда с ребенком вслепую, не зная, где его оставите? Откуда вы вообще знали, что его где-нибудь примут?
— На вокзале ребенка ожидали две монахини. Так было договорено семьей отца ребенка.
— Какой семьей? Как их фамилия?
— Не знаю. Ганна держала ее в строжайшем секрете и никому не называла. Я полагаю, что ей щедро заплатили за молчание.