Штаб-ротмистр Лбов жаждал сблизиться с фон Дитцем. Несмотря на аристократическую приставку «фон» к его фамилии, Дитц оказался человеком душевным, простым. И войну прошел достойно. Лбова тянуло к этому невысокому, крепко сбитому и красивому человеку. Однако стеснялся. Происхождения он был плебейского. Сын сельского учителя, он личным мужеством добился штаб-ротмистрского чина. Отвагой, ранами заслужил георгиевское золотое оружие. Но вот не было бы революции, кончилась бы война... И он снова никто. Ни поместий у него, ни капиталов. Да и профессии не обучен. Научен лишь водить солдат в атаку.
И на душе муторно. Нечистый попутал ввязаться в перестрелку с конвоем! Он, Лбов, не стрелял. Но участвовал в нападении. А за такие штуки нынче не милуют! Даже удивительно, что чекисты чего-то тянут, не ставят к стенке. После покушения на их вождя, в ответ на белый террор, объявлен красный террор. Злоумышленников расстреливать на месте!..
И еще заметил Лбов, что к подполковнику фон Дитцу тянутся и остальные арестованные. У всех одна и та же история — не встали на учет, как бывшие офицеры, боялись подвергнуться репрессиям. Что теперь делать? Подполковник давал один и тот же совет: чистосердечно все признать. Если их до сей поры не расстреляли, значит, большевики имеют представление о законности... Стоит ли предложить свои услуги в качестве «красных военспецов?». Трудно советовать. Все зависит от внутреннего убеждения. Много нынче офицеров, боевых офицеров, служит в Красной Армии.
Лбов завидовал сокамерникам. Им что? Офицеры военного времени. Несерьезное нарушение закона о порядке регистрации. А он!.. Террорист! Доказывай теперь, что и в мыслях не было выступать против власти.
Однажды погожим сентябрьским утром арестованных вывели на прогулку. Шагая по мощеному двору с пробивающейся меж булыжников травкой, Лбов вдруг услышал негромкий оклик:
— Чего загрустили, штаб-ротмистр?
Оглянулся — рядом фон Дитц.
— Рана побаливает, а?.. Неужели все еще с фронтовых времен?
— Фронтовые раны зажили. Эта — новая, — Лбов тронул ладонью перебинтованную грудь.
— На красном фронте успели повоевать?
— Какой там!..
— Неужели бандиты? — подполковник сочувственно почмокал губами. — Сейчас такое время...
Лбов горестно вздохнул. Дитц взял его под руку.
— Что-то у вас на душе нехорошо, — произнес сочувственно. — После прогулки поговорим, а? По душам.
— Что толку?
— Знаете, как говаривали древние мудрецы?.. Дикси эт анимам меам левави... Высказался и тем облегчил свою душу.
— Вообще-то очень хочется.
— Ну и прекрасно, — рассмеялся подполковник. — У меня приемные дни на нарах по средам. Сегодня как раз среда. После обеда устроим суаре интим... Дружеский вечерок, бьен?
— Тре бьен! — тоже улыбнулся Лбов. — Обязательно нанесу визит.
К вечеру Лбов с Дитцем устроились в уголке камеры, подальше от посторонних ушей.
— Ну-с, — шутливо начал подполковник, — исповедуйтесь, сын мой. И памятуйте грозные словеса фон Кнорринга о чинопочитании. Начальству лгать грешно. Помните в «Истории моего современника» Короленко есть некий исправник Лука Сидорович, «царский ангел»?.. Не помните? Жаль. Я напомню. Исправник Лука Сидорович увещевал ссыльных политических заключенных примерно так... На небе бог, на земле царь. У бога ангелы, у царя исправники, поэтому вы должны меня уважать и слушаться!
Лбов расхохотался. Ему вдруг стало легко на душе, радостно. И страх прошел. Такой человек, как Дитц, не способен на низость, на донос. Он поможет. Советом хотя бы. И бывший штаб-ротмистр начал свою исповедь.
— После демобилизации я через Баку с трудом добрался до Ташкента. Родных нет. Никого нет! Денег нет, нет ценностей, чтобы поменять на продукты. Голодал. Бродяжничал, прямо скажем. Ну и, конечно, скрывался от регистрации. Зачем? Сам не могу объяснить. Все скрываются, ну и я тоже. Опасался. Как-то встретил знакомых офицеров. Бывших, понятное дело. На них красноармейская форма. Спрашиваю, в чем дело? Отвечают: «Мы рядовыми служим во Втором полку. Под вымышленными фамилиями. Большевики долго не продержатся. А у нас оружие, нас кормят, хотя и не ахти как, одевают. Не жизнь, а мечта. Идем к нам». Я и пошел. Политикой я, честно скажу, и по сей день не интересуюсь. Ну ее. Просто честно жить хочу.
— Честная жизнь — это тоже своеобразная политика, — заметил Дитц. — Честно прожить не каждому дано. Честно признать ошибки...
— Теперь по себе знаю. Стал замечать, что бывшие офицеры, переодетые красноармейцами, часто шушукаются, говорят намеками. Однажды собрались мы, человек пять-шесть, на вечеринку у писаря Миненко.