Выбрать главу

— Я имею в виду формализм в этом вопросе. Знаю, знаю, действительно есть срок давности, после которого вопрос о совершенном преступлении считается исчерпанным. Ну, допустим, для какого-то преступления — десять лет. Прошло десять лет после твоего злодеяния — не попался — все в порядке, помилован. А если не прошло? Если прошло восемь, восемь с половиной, девять лет? Судят. И дают на полную катушку. Но судят-то кого? Опять-таки не того человека, который когда-то совершил преступление, а совсем другого, хотя и носящего ту же фамилию, то же имя. Читал я где-то, что в организме человека в течение семи лет полностью обновляются все клетки. Старые отмирают, а на их месте появляются новые. Это — биология или там физиология. Так ведь и клетки души человеческой тоже не вечны! Сама жизнь перевоспитывает человека. И что в сравнении с этим казенный срок давности? Зато формалистам легко: учли его — и вроде бы правосудие свершилось!

— Вы, Иван Васильевич, не знакомы с юридической практикой. Учитывается не только это, но и многое-многое другое.

Петров скептически махнул рукой.

— Так что же вы предлагаете?

Петров не ответил.

А Коваль продолжал:

— Вот вы говорите: Иван Иванович проворовался. Прошло три года, пока преступление раскрыли. Иван Иванович уже другой человек, перевоспитанный, честный. Судят, так сказать, старого Ивана Ивановича, а приговаривают нового.

— Совершенно верно. Вы меня правильно поняли.

— А вы не заметили, Иван Васильевич, в своей позиции некоторого противоречия? Иван Иванович стал, по-вашему, честным? Но почему же в таком случае он сам не заявил о совершенном им преступлении? Еще до того, как был разоблачен. Где же его честность? Повинную голову меч не сечет. Тех, кто приходят с повинной, общество прощает. Потому что верит: они стали честными, порядочными. А ваш Иван Иванович? Он-то ведь скрывался, молчал!

— Возможно, не был уверен, что его простят. Или боялся моральной травмы, позора, который стал для него страшнее тюрьмы. И это тоже свидетельствует о его перевоспитании. Раньше он плевал на мораль и боялся только решетки… Конечно, Дмитрий Иванович, я не юрист. Может быть, что-то и неточно толкую. Вам виднее.

— Сегодня вы совершенно свободно оперируете юридическими терминами, — заметил подполковник. — В Березовом вы напрасно подчеркивали свою неосведомленность.

— Не было настроения распространяться. А вообще-то я когда-то интересовался этой наукой. Одно время собирался даже пойти на юридический факультет. Журнал специальный выписывал…

Коваль прикрыл глаза, чтобы не выдать себя. Управляющий неожиданно выбил у него из рук козырь, который он берег на всякий случай. Но уже в следующее мгновенье подполковник успокоился, сообразив, что Петров «передернул карту». «Собирался даже пойти на юридический… Журнал специальный выписывал». Из этих слов можно сделать вывод, что все это происходило одновременно. Но ведь журнал-то Петров выписывает последние пять лет, когда ему, уже известному квалифицированному инженеру, переучиваться на юриста не имеет никакого смысла. Да и возраст уже не тот.

Однако ловить управляющего на этом несоответствии подполковник пока не стал. Не задал он и другого вопроса, который так и вертелся на языке: «А где же ваша бескомпромиссность, о которой все говорят? Или у вас для юриспруденции другие критерии, чем, скажем, для производства?»

— Собирался послать в редакцию журнала по этому поводу письмо… — продолжал Петров. — Так и не собрался. Правосудие должно искать новые критерии для квалифицирования преступника и определять меру наказания, исходя из них. — Петров сделал паузу и неожиданно закруглил разговор: — Ох, и болтуны же мы! Бог знает, в какие дебри забрались! А к чему все это? Мы — рыбаки! — Он встал. — Пойдем-ка лучше посмотрим, что там у нас на крючке.

Но на этот раз на крючках не было ничего.

…В город Коваль вернулся вечером рейсовым автобусом.

Поблагодарив управляющего за любезность, он пошел по берегу. Выйдя на луг, уселся над водой и долго сидел среди полной тишины, лишь изредка нарушаемой всплесками рыбы или криком чайки.

Думал о беседе с Петровым в Березовом. Пытался анализировать и систематизировать свои впечатления, вспоминал нюансы разговора с управляющим, но выводы делать не спешил.

Больше всего удивляло подполковника, что Петров так и не вспомнил его прямого вопроса, заданного в Березовом.

Любой человек на месте Петрова конечно же поинтересовался бы. Значит, Петров заставил себя молчать.

Почему? Может быть, ждал, что работник милиции сам что-то скажет. Но, не дождавшись, должен же он был спросить! Иначе — зачем пригласил его в машину? И вообще, зачем затеял эту рыбалку в компании с ним, Ковалем? Неужели он так любит общество работников уголовного розыска, что не может без них и отдыхать?

Коваль пытался дать себе ответ и на еще один важный вопрос: чего он может ждать от Петрова — помощи или противодействия, стоит ли откровенно делиться с ним своими сомнениями или пока молчать?

Он решил в ближайшее время еще раз встретиться с Петровым, но не с пустыми руками, а с фотографией.

15

Состояние возбужденности и протеста, которое время от времени охватывало Сосновского, возникало все реже и в конце концов сменилось полной апатией. Он слабел так, как слабеют при большой потере крови. Чувствовал себя смертельно усталым, и собственная участь стала ему безразлична.

Временами он забывал, где находится и что его ждет. Сидя на койке в состоянии полудремы, он пребывал в плену воспоминаний о своей и словно бы уже не своей, а чьей-то чужой безоблачной жизни.

И ему самому порой трудно было отличить: когда он спал зыбким и неглубоким сном, а когда только погружался в похожие на сон грезы.

16

Сосновский работал над картиной, как и обещал Нине Андреевне, на той лесной поляне, где росла дикая яблоня.

Первые сеансы были не очень удачны. Он нервничал, и это его состояние не могло не передаться женщине, которая и без того испытывала неловкость, что ее рисуют и что приходится принимать предложенную художником довольно-таки фривольную позу, и еще оттого, что Сосновский как-то странно смотрит на нее.

Когда она инстинктивно пыталась натянуть приподнятое немного выше колен платье, Сосновский сердился. Внушал ей, что женщина на картине должна лежать совершенно свободно и непринужденно, так как зашла далеко в лес и не боится, что кто-нибудь ее увидит.

В конце концов художник убедил Нину Андреевну, что от ее непринужденности зависит успех всей работы, и она немного освоилась, старалась унять свою стыдливость и послушно замирала именно в той позе и с той улыбкой, которых добивался художник.

А Сосновский, работавший раньше совершенно спокойно с обнаженными натурщицами и забывавший, что перед ним — женщина, теперь при одном только взгляде на Нину Андреевну, лежавшую на траве в легком цветастом платье, волновался, как мальчишка.

Работа над картиной шла медленно. Временами художник откладывал кисть и подолгу не сводил глаз с Петровой. Ему виделось, как поднимается она с травы, подходит, обнимает своими тонкими и нежными, похожими на детские, руками его шею и говорит: «Юрий Николаевич, я давно знаю, что вы меня любите. Вы замечательный, необыкновенный человек, и я теперь понимаю вашу сложную, трудную, не согретую любовью и лаской жизнь…»

«А как же Петров?» — он находит в себе силы пошевелить губами.

«Петров? — невозмутимо переспрашивает Нина. — Разве вы не заметили, что я не люблю его? У него тяжелый характер. А вы — хороший, добрый».

Дальше все исчезало в сознании Сосновского в таком ярком свете, что он закрывал глаза и его начинало знобить.

Когда удавалось овладеть собой, он открывал глаза и снова видел Нину Андреевну, терпеливо полулежащую под яблонькой, и так же, как раньше, она была далеко от него, даже дальше, чем обычно. Стиснув зубы, он снова брался за кисть.

Были минуты, когда он еле сдерживал себя, ему так хотелось броситься к ней и целовать ее лицо, руки, шею…