— И вот теперь, Наташенька, — сказал он, — я как добрый молодец стою на распутье, перед тремя дорогами: налево поедешь — коня потеряешь, направо — коня сбережешь, а сам погибнешь, прямо поедешь — и коня погубишь, и погибнешь сам. А я выбрал четвертую дорогу, а вот о тебе не подумал…
— А при чем здесь я?
— Теперь, если комиссар и прокурор не поддержат меня еще раз, не дадут возможности продолжить розыск, будет очень плохо. У них есть все основания не верить мне больше. Хотя версия, что убийца Сосновский, теперь под сомнением, но я ничего другого не выяснил, не нашел, не доказал. И что же? Тищенко окажется прав: Сосновский — убийца. И все будут считать, что подполковник Коваль выжил из ума и пора ему в отставку. Как мы тогда с тобою, щучка, жить-то будем? Все заботы на твои юные плечи, да?
Наташа посмотрела на отца таким взглядом, который означал, что он в своей дочери не ошибся. Открывая для себя очевидное, но от этого не менее приятное, он еще раз почувствовал: Наташа понимает его и на нее можно положиться.
— Поступить, доченька, иначе, чем подсказывает совесть, значит — перечеркнуть все, чем жив человек. Значит, поставить под сомнение все, что делал, чего добивался. Понимаешь? Если здесь мне перестанут доверять, придется самому обратиться к генеральному.
Наташа молча кивнула.
— А как поступила бы ты?
Коваль уже знал, что она ответит на этот вопрос. Но он все-таки решил его задать.
— Точно так же, — ответила Наташа. — Если из-за твоей ошибки погибнет человек, как же ты сможешь тогда жить на свете?
— Ошибка, мне кажется, не только моя…
Наташа почувствовала жестокость своих слов и, чтобы смягчить их, подошла поближе к отцу:
— Так все это ужасно… Бедный Дик!..
— Ничего! Мы еще поборемся! — улыбнулся Коваль, поднимая голову.
— А как же! Ты сильный. Я всегда гордилась тобой, пап, но ты еще и большой хитрец. Вот и сейчас спрашиваешь меня, а сам все уже решил, я тебя знаю!
— Ах ты, моя хорошая!.. — прошептал Коваль, вспоминая, как одинок был он после смерти жены, как тяжко было без друга, с которым всем можно поделиться, и как хорошо, что снова есть у него такой друг — взрослая дочь. — Надо рассчитывать не на лучшее, а на худшее, — сказал он. — И надо быть готовым ко всему. Тогда удача будет казаться подарком судьбы и легче будет перенести неудачу…
— Послушай, пап! — неожиданно перебила его Наташа. — Но не кажется ли тебе, что плохо ты думаешь о людях, о своих товарищах. Неужели один только подполковник Коваль пытается разобраться в этой истории? А другие — против, да? Всем остальным не нужна справедливость?
— Нет, Наташенька, не против, конечно. Наоборот. Но все в этой истории так запуталось, что теперь, пожалуй, только я могу развязать этот узел. Новые сведения, пока еще разрозненные, малоубедительные, разговаривают на языке, понятном только мне. Другому же они могут показаться фантасмагорией, плодом усталого воображения. У нашего брата бывают случаи профессионального заболевания, когда оперативнику или следователю вдруг начинает казаться, что он ошибся. Эта мысль преследует его, он нервничает, паникует, дергает коллег. Неуверенность в себе, которая так же вредна, как и вера в свою непогрешимость, постепенно усугубляется, и тогда человек просто-напросто обязан уйти. Со стороны и я могу так выглядеть.
— Но ты ведь здоров!
— Да, безусловно! И что касается соответствия должности, то и оно целиком и полностью налицо. Но существуют сложные служебные отношения, и иногда они складываются так, что — ты этого пока не поймешь — в любом случае виноватым оказывается один и тот же человек. В данном случае — это я. Если нужно будет наказать кого-то за страдания Сосновского, накажут меня. Если тревога, которую я поднял, окажется ложной, — тоже меня. И — справедливо! Я действительно виноват или буду виноват и в том, и в другом случае. И именно поэтому никакого наказания не боюсь. Но ведь попутно накажут и тебя. Вот в чем все дело!
— Странно слышать, Дик! — рассердилась Наташа. — Что значит какое-то наказание в сравнении с человеческой жизнью! Ты ведь наверняка бросился бы спасать человека из-под колес поезда или тонущего! Так почему же ты сейчас колеблешься?
— Я не колеблюсь, Наташенька.
Коваль зябко передернул плечами.
— Тебе холодно? Но ведь топят уже. — Она подошла к батарее. — У, горячо! Как хорошо, что нам провели отопление! Так надоели эти дрова и уголь! Пыль, грязь. У меня на платьях до сих пор сажа.
«Убийца тот, кто убивает тело, но трижды убийца тот, кто убивает душу» — почему-то снова вспомнилось Ковалю изречение, которое пришло в голову во время совещания в «Артезианстрое». А может ли убийца духа стать обычным убийцей, поднять руку на человека? Нужно посмотреть у Ромена Роллана. Наверно, эта мысль имеет продолжение.
Коваль встал, сделал шаг, чтобы подойти к полке с книгами, и внезапно остановился как вкопанный.
— Как ты сказала, Наташка? — спросил он, повернувшись к дочери. Лицо его приняло при этом странное выражение. — Повтори, что ты сказала… О саже, о платьях…
Наташа недоуменно посмотрела на отца.
— Я сказала… Ну… Сказала: хорошо, что у нас паровое отопление…
— Нет, нет, — бросил подполковник. — Что ты сказала о саже, о своих платьях?
— Ничего особенного. Платья, сказала, пачкались. Бывало, как ни стараешься не прикоснуться к дверце, а все равно — в саже…
Но Коваль уже не слушал ее. Больше того, он ее уже не замечал. Он бросился в сени и надел пальто.
— Куда ты на ночь глядя?
— По срочному делу.
— Но ведь уже начало двенадцатого.
— Вот и хорошо! Замечательно! — ответил Коваль, в спешке не попадая рукою в рукав. — Прекрасно, щучка, великолепно! Ложись спать. Я не скоро вернусь.
Впопыхах напялив кепку, Коваль выбежал на улицу.
Где-то около полуночи он уже звонил в квартиру прокурора области.
Ему долго не открывали, домашняя работница расспрашивала через дверь, кто и зачем, и только потом открыл сам прокурор.
— Что случилось, Дмитрий Иванович? — как показалось Ковалю, недовольно спросил прокурор, застегивая пижаму.
— Сейчас все объясню, Иван Филиппович, — взволнованно произнес Коваль, входя в прихожую. — Нужна санкция на обыск у Петрова. Простите, что так поздно беспокою. Надо спешить, пока не уничтожены доказательства. В любое время может начаться отопительный сезон. Осень, уже холодно.
— Что это значит? При чем тут осень, отопительный сезон?
Прокурор уже окончательно проснулся, голос его звучал строго и требовательно.
— Через несколько часов все встанет на свое место, Иван Филиппович, — ответил Коваль. — И подлинный убийца Петровой будет известен… или я подаю в отставку.
— Что за мелодрама! Объясните, в чем дело.
— Иван Филиппович, сегодня истекает отсрочка по делу Сосновского. Завтра вы спросите, на каком основании я добивался этой отсрочки. Завтра эти основания будут налицо. Я запомнил, Иван Филиппович, что вы сами говорили на совещании!.. Вы подчеркивали, что если Нина Андреевна перед роковым днем несколько раз приезжала на дачу и муж ее об этом не знал, то следует выяснить, зачем она туда ездила. Одна или с кем-то? К кому? Возможно, к Сосновскому. Но не исключено, что был у нее другой любовник, с которым встречалась она на своей даче. Тогда кто он? А если не было никого, то зачем она все-таки ездила в Березовое одна? Потом вы сказали, что не следует сбрасывать со счета показания старика. Установить, не мог ли приезжать в Березовое Семенов. Если так, то, возможно, были какие-то взаимоотношения между Петровой и Семеновым. Не исключено, что Нина Андреевна знала о Семенове что-то плохое и поэтому он расправился с ней. Фото Семенова она сама могла разорвать и выбросить. Ответы на эти вопросы, сказали вы, может дать повторный обыск на даче Петровых. Я не проводил этого обыска, потому что был целиком и полностью занят Семеновым, а кроме того, откровенно говоря, не был уверен, что есть в этом необходимость, а главное, не хотел преждевременно беспокоить управляющего трестом «Артезианстрой». Но сейчас, по моему убеждению, настало время произвести повторный обыск. Он может помочь нам ответить на важные вопросы. Но только в том случае, если мы проведем его немедленно.