Шло время. Иван сделался главным инженером треста, потом — управляющим. Уровень нашей жизни резко вырос, и муж уговорил меня бросить работу, обещая взять на воспитание ребенка. Но теперь по вечерам он стал часто исчезать из дому. Порой мне начинало казаться, что он даже перестал замечать меня, что я больше ему не нужна. Иногда, вернувшись домой, он садился к телефону и звонил на свои участки.
У меня сжималось сердце, когда Иван разговаривал со своими подчиненными. Говорил коротко, отрывисто, слова его были железными. Неизменно заканчивал разговор своим любимым выражением «или — или».
Я чувствовала, что люди боятся его, что он подавляет их своей волей. Как-то по пути в Березовое мы свернули на участок. Помню женщину, которая со слезами на глазах что-то говорила ему около конторы. Он не выслушал ее до конца и направился к машине. О чем шла речь, не знаю, но женщина что-то крикнула ему вдогонку отчаянно и зло.
«Что с ней?» — спросила я.
«Лентяйка. Выгнал с работы».
«А ты уверен, что она виновата?»
«Что значит «виновата», «не виновата»? Мне план нужен, а остальное меня не касается». Больше он ничего не сказал, и по его лицу я поняла, что разговаривать с ним бесполезно.
Как-то я сказала:
«Послушай, Иван, не слишком ли ты все-таки жесток с людьми? Разве так можно?»
«Им же на пользу. Материальную базу для народа создаю. Ну, конечно, лес рубят — щепки летят. Недовольных хватает. Да что они мне, — и он поднял кулак. — Все тут. Любого, если понадобится, в бараний рог согну. Не для себя ведь стараюсь».
«Но разве можно строить материальную базу для людей, оскорбляя их окриками, унижая их человеческое достоинство? На этой самой базе человек должен чувствовать себя человеком, иначе и база ни к чему!»
«А они и чувствуют себя людьми, когда премии получают, — захохотал Иван. — Да что ты в этом понимаешь, Нинка!..»
Он боялся потерять то место в жизни, к которому привык и без которого не мог бы и дышать. Признайся — и вся карьера полетит вверх тормашками, снова придется колесить по пустыням и степям, снова обуть кирзовые сапоги, стать маленьким человеком.
Нет, он никогда не признается, он словно зубами вцепился в свое положение.
А я? Я тоже виновата! Перед памятью его жертв, перед своей совестью.
Я не знаю, как его заставить пойти. Может быть, все прямо сказать, что я думаю, а потом взять его за руку и повести, как школьника…
Это нужно не только для меня. Нужно и для него. Тридцать лет он носит камень на сердце.
Теперь этот камень давит нас обоих. Я прожила с человеком семнадцать лет и должна отвечать за все вместе с ним.
А пока… пока я все равно не могу молчать… Я решила написать эту исповедь, рассказать все, что терзает меня, хотя бы немой бумаге… Дома писать я боюсь. И когда становится невыносимо, еду на дачу и вот — пишу, пишу, пишу…»
35
Когда конвоир ввел бывшего управляющего трестом «Артезианстрой» в кабинет прокурора области, Петров-Семенов застыл у порога. У стола сидел брат.
— Что же вы растерялись? — сказал Коваль. — Поздоровайтесь. Входите. Садитесь.
Петров-Семенов пробормотал нечто невнятное, вошел и сел у стены, поодаль от брата.
— Так вот, сегодня мы должны наконец-то установить истину. Готовы ли вы рассказать всю правду? — обратился Коваль к бывшему управляющему.
Петров-Семенов в ответ только тяжело вздохнул.
— Ну, хорошо, — Коваль перевел взгляд на маляра. — Узнаете ли вы, Владимир Матвеевич, человека, который пришел? Как его зовут?
— Узнаю, — ответил маляр. — Брат мой. Младший. Константин Матвеевич Семенов.
— Известно ли вам, под какой фамилией жил он последние годы?
— Петров, Иван Васильевич.
Рядом с Ковалем, за небольшим столиком, ведя протокол, склонился новый следователь прокуратуры. Он участвовал в допросе.
— Вы подтверждаете слова Владимира Матвеевича Семенова? — спросил следователь бывшего управляющего.
Тот кивнул и, низко опустив голову, произнес:
— Да, подтверждаю.
— Расскажите об убийстве жены вашего брата — Нины Андреевны Петровой, — обратился следователь к маляру.
— Я подтверждаю свои прежние показания, — ответил тот, — и могу уточнить, что в одна тысяча девятьсот пятьдесят третьем году ко мне в дом пришел Коська, которого я не видел двадцать лет, и сказал, что работает на Украине на хорошей должности, начальником, а в Брянск приехал в командировку. Он оставил мне свой адрес и номер телефона.
— Вы подтверждаете слова брата?
— Да.
— Владимир Семенов, а почему вы не виделись с братом двадцать лет?
— Как поехал он в одна тысяча девятьсот тридцать третьем году в Москву, так и пропал. До самой войны ничего о нем я не слышал. В войну — тоже. А потом я пятнадцать лет получил. За то, что полицаем был. Вам это известно. В одна тысяча девятьсот пятьдесят третьем по амнистии вышел.
— Вы брату рассказывали, что были во время оккупации полицаем?
— Говорил.
— Вы подтверждаете слова Владимира Семенова?
— Да, но я и без него знал об этом из газет.
Коваль кивнул головой маляру: можете продолжать.
— В прошлом году я тяжело заболел и попал в больницу в Брянске. Моя жена позвонила Коське, то бишь Константину, по телефону и сказала, что я болею. Он разрешил мне приехать, и я познакомился с его женой, то бишь с Нинкой, которая встретила меня хорошо. Устроила в клинику, где мне и сделали операцию. Я слышал, как жена и все люди называют Константина Иваном Васильевичем Петровым. Но я уже знал, в чем дело. Он, когда был в Брянске, по секрету сказал, почему у него другая фамилия. В феврале я выздоровел и поехал домой.
— А когда вы рассказали о прошлом брата Нине Андреевне?
— Второго мая. Спьяну сболтнул.
— Брат, узнав об этом, избил вас?
— Было дело…
— А кто бросился вас защищать?
— Известно кто, Нинка…
— Та самая, которую вы потом зверски убили?..
Бывший управляющий трестом «Артезианстрой» так глянул на брата, словно жалел, что не добил его в тот майский вечер.
Коваль внимательно наблюдал за братьями. Настолько похожие обликом, что легко их перепутать, если бы не разница в годах, сейчас они так разительно отличались друг от друга!
Владимир Семенов время от времени по-собачьи заискивающе заглядывал то в лицо подполковника, то в лицо незнакомых ему людей и, не находя в них ничего для себя утешительного, впадал в тупое безразличие и монотонным голосом покорно отвечал на все вопросы.
Брат его, наоборот, сидел нахохлившись и бросал враждебные взгляды на Коваля, а время от времени принимал такой вид, словно собирается вскочить со стула и наброситься на подполковника.
— А о том, что вы были полицаем и отбывали наказание, Нина Андреевна знала? — спросил Коваль маляра.
— Нет, не говорил.
— Ясно. Продолжайте, Владимир Семенов. Как появилась мысль совершить преступление? Как готовилось убийство?
— Через неделю после праздников, девятого мая, ко мне неожиданно приехал Константин. Он опять стал меня ругать, что я проболтался, говорил, что теперь нет ему из-за меня жизни, потому что она может выдать. Потом сказал, что раз я виноват, значит, я и должен исправить дело, то бишь Нинку убрать.
— Что означало «убрать»?
— Ну, убить…
— Вы подтверждаете слова брата? — спросил следователь Петрова-Семенова.
— Не я предложил «убрать», а он сам. Так и сказал: «Раз я виноват, исправлюсь, уберу ее».
— И вы согласились?
— Я сказал: «Ты лучше поговори с ней, убеди, чтобы меня не выдавала».
— Продолжайте, Владимир Семенов.
— Брехня. Не говорил он такого, — боязливо оглянувшись на брата, произнес маляр.
— Где же истина? — следователь поднял голову и посмотрел на Петрова-Семенова.
— Я настаиваю на своих словах! — ответил тот.
— Хорошо. Так и запишем. Дальше, Владимир Семенов.
— На майские праздники, второго, мы выпивали на поляне, в сосновой роще, недалеко от дачи. Приехав ко мне, Константин сказал: «Вот там, на той поляне, где мы были. Под яблоней. Понял?» Я ответил, что понял. Он говорит: «И положишь так, как она на той картине в зале. Посмотри еще раз, когда будешь, и запомни».