Эта последняя улика, которую художник пытался утаить от следствия, в значительной мере предрешила его участь.
8
Мысль о неотвратимо надвигающемся расстреле парализовала и чувства, и волю Сосновского. И все же время от времени он с острой болью вспоминал, что Нины больше нет в живых. Эта боль немного смягчалась лишь мистификациями, когда художнику казалось, что он снова в своем Березовом.
В такие минуты он заново переживал волнения своей неудачной любви и в туманных грезах неудержимой фантазии дорисовывал то, чего не смог достичь в реальной жизни.
…До встречи с Ниной художник считал, что в его нескладной жизни любовь все-таки была. Это случилось давно, когда он женился на натурщице Верочке — очаровательном существе, которое прекрасно умело изображать все, что привлекает человека, — дружбу, увлечение, любовь. Впрочем, завлечь Сосновского было совсем несложно. Рассеянный, неловкий и стеснительный, влюбленный в свои пейзажи и нелюдимый, он потянулся к молоденькой женщине, обласкавшей его и безоговорочно признавшей в нем великий талант. Вскоре они зарегистрировали брак, устроили вечеринку, и Сосновский впервые в жизни был по-настоящему пьян от счастья и вина. Потом прожили вместе около года, в течение которого художник, время от времени отрываясь от работы, с радостью вспоминал, что он женат и влюблен. Но однажды, вернувшись из Брянских лесов, куда ездил на натуру, Сосновский увидел на столе записку. Вера сообщала, что ошиблась в своих чувствах и любит не его, а другого человека, с которым и уехала в Сибирь.
Сосновский снова стал одиноким.
Но вот в жизни его появилась Нина, и он понял, что никогда раньше не любил, что только теперь пришла та, настоящая любовь, которая не ищет никакой выгоды для себя и открывает человеку волшебный мир, окружающий его и пребывающий в нем самом.
Сосновский не задумывался над тем, чего же, собственно, он ждет от этой любви. Нина была чужой женой. Но именно этого Сосновский не представлял себе как следует, потому что Нина в его сознании находилась вне сферы обычных человеческих отношений. Так, любуясь пронизанным солнцем облаком, мы не думаем о связи его с ливнем или, скажем, с потоками грязи на дорогах. Нина была для художника светлой мечтой, чем-то не совсем реальным, окутанным таинственной дымкой, а его пылкое воображение дорисовывало все, что хотело.
Человек придумал бога и мог придать ему любые черты, потому что никогда его не видел. Влюбленный потому и влюблен, что ищет и находит у своей избранницы дорогие ему черточки, а те, которых ей недостает, он просто дорисовывает в своем сердце и одаривает ими любимую. И чем сложней или скрытней характер женщины, чем больше в ней неразгаданного и чем недоступнее она, тем проще это получается.
Возможно, чувство восторженной влюбленности вспыхнуло у Сосновского потому, что жизнь его была почти всегда одинокой, без жены и детей, и в нем бурлила нерастраченная мужская и отцовская нежность, требовавшая выхода. И надо же было, чтобы художник встретил Нину именно тогда, когда мучительно искал новые пути творчества, и ему показалось, что открыла их именно она!
Он был счастлив, когда ему удавалось хотя бы издали увидеть эту женщину. Готов был часами простаивать у окна или в саду, не сводя очарованного взгляда с крыльца Петровых, где могла появиться Нина. И когда видел ее, то и зеленый двор, и кирпичная дача — все вокруг словно освещалось ее улыбкой.
Он тут же возвращался в мастерскую и воссоздавал на полотне то неповторимое озарение, которое появлялось в его душе. Мужа Нины художник упорно не замечал. Смотрел на него с изумлением, словно на что-то странное, бессмысленное и неуместное в этой волшебной сказке.
Пейзажи Сосновского, к которым любители живописи до сих пор относились равнодушно, неожиданно нашли поклонников. Совсем недавно его только ругали, а теперь начали хвалить.
Но если брань раздражала и сердила художника, то похвалы оставляли его равнодушным: уж он-то знал, в чем секрет его успеха и кому он этим обязан.
Так прошло первое лето. Осенью Петровы уехали в город, дача и двор их осиротели, и только елочки у крыльца стояли, как всегда, пушистые и зеленые.
В отсутствие Петровых Сосновский часто заходил на их участок, стоял у тех самых елочек, где недавно видел Нину. Иногда поднимался на крыльцо, словно хотел войти в дом и увидеть ее.
Когда его охватывала нестерпимая тоска, он ехал в город и бродил по улицам, надеясь случайно встретить Нину. Но ему не везло. Казалось, Нина была сказочной птицей, которая на зиму улетала в дальние края.
9
— Дик, ты не спишь! Не притворяйся. Я — твоя дочка, и в моей крови тоже есть что-то от сыщика. Я вижу, как у тебя под веками смеются глаза. Или опять думаешь о своем и тебя нельзя трогать?
Коваль открыл глаза и улыбнулся. Наташа стояла рядом. Щеки ее разрумянились после прогулки.
— Есть новости? — спросил он.
— Ничего интересного. Сидела в читалке. Этот старикан Гесиод, был в Древней Греции такой поэт, написал длиннющую вещь «Труды и дни». Знал, наверно, что его книгу нелегко будет прочитать. Между тем что-то есть в этой штуковине. И подумать только — почти две с половиной тысячи лет назад написано! Не читал?
Коваль приподнялся, сел, отрицательно покачал головой.
— Боже, какой ты безграмотный! Хотя, правда, зачем тебе грек Гесиод. Зато ты знаешь римское право, а я о нем и представления не имею, Дик!
— Наташенька, у меня есть имя, человеческое, — поморщился Коваль.
— Простите, многоуважаемый Дмитрий Иванович Коваль, или просто папочка. Но это ведь то же самое. Сокращенно только. И мне так нравится. Дик! Что-то в этом имени есть стремительное. И нашей бурной эпохе соответствующее. Да к тому же — начальные буквы твоего имени, отчества, фамилии — твои инициалы.
— Кличка какая-то. Ты не уважаешь отца.
— Боже, у этих современных родителей — эпидемия гипертрофированной мнительности и болезненной подозрительности! Ты ведь прекрасно знаешь, что дочка тебя уважает и даже немного боится.
Коваль, притянув к себе Наташу, взлохматил ей волосы.
— Не стыдно? Медведь, а не отец. Всю прическу испортил. Вот и люби тебя! И в кого ты такой огромный?
— В деда твоего. А ты вот в кого такая хилая?
— В бабушку, — рассмеялась Наташа. — Ладно, думай дальше о своих преступниках, как их всех под замок упрятать, а я пойду ужин приготовлю.
Ковалю вдруг очень захотелось рассказать Наташе о том, что случилось сегодня…
Утром у двери управления милиции его остановил мужчина.
«Товарищ подполковник, — волнуясь, сказал он. — Хочу вас поблагодарить. Я — Омельченко».
Коваль присмотрелся. Где-то он видел этого человека.
«Я — Омельченко, — повторил он. — Помните, главбух «Автотранса». Два года назад вы посадили меня».
Коваль вспомнил. Один из участников крупной кражи набрал много вещей в кредит по справке «Автотранса». Оказалось, что это главбух Омельченко выдавал приятелям фальшивые справки, по которым они получали ценные вещи в магазинах.
«За что же благодарить?!» — подполковник недружелюбно оглядел бывшего бухгалтера.
«За детей, которых вы не оставили без матери. И жена от всего сердца вас благодарит…»
Подполковник оборвал его:
«Я вас не понимаю. Никаких одолжений ни вам, ни вашей жене я не делал».
Он сердито отстранил с дороги бывшего бухгалтера и вошел в управление.
Уже сидя в своем кабинете, Коваль вспомнил подробности дела Омельченко.
…Главбух «Автотранса», упрямо поблескивая черными цыганскими глазами, брал всю вину за фальшивые справки на себя, хотя круглая печать хранилась в сейфе его жены — секретаря начальника конторы.
Главная задача розыска, так же как и следствия, — служение Истине — этой целомудренной и неподкупной богине, которая иногда оказывается довольно жестокой и которой Дмитрий Коваль отдал и душу свою, и жизнь. Но, помимо истины, на свете, где-то за стенами милицейского кабинета, существовало еще двое малышей, которые и понятия не имели ни о фальшивых справках, ни об уголовном розыске, ни о статьях Уголовного кодекса.