Жизнь – как война. Я получил раненье.Смертельное. На то и есть солдат.Уйдут вперед остатки поколенья,Я упаду, откинувшись назад.
Я упаду,Без удальства и гневаПриемля свой назначенный черед,Как шаг назад упал товарищ слева,Как через шаг и справа упадет.
Упорный гул слабеет в отдаленье,То жизни гул спадает, словно груз,И странно мне в последние мгновенья,Что я к нему никак не отношусь.
Лесок, тропинка, речка, дом, деревня,Букварь, тетрадь, доска, карандаши,Цветы и пчелы, птицы и деревьяИ теплый дождь в сиреневой глуши.
Зима, в печи трещащие поленья,В июле земляника возле пня,Босой ступни к земле прикосновеньеИ ржавый гвоздь, чем проткнута ступня,
Грибы, мальчишки, книги и рогатки,Семестр, зачет, каникулы, прогул,Станки, продмаги, рельсы и палатки,Рычанье, скрежет, содроганье, гул.
Заборы, шахты, проходные, трубы,Собранья, общежития, табак,Глаза, улыбки, стиснутые губы(Теперь уже целуются не так),
Озноб, стихи, редакции, поэты,Троллейбусы, афиши, вечера,Гомер, Шекспир, симфонии, балеты,Бесплоднейшие споры до утра.
Шум городов и лестничные клетки,Бухарский зной и празднества грузин,Настольный свет, снотворное, таблетки,Гриппозный жар и сульфадимезин.
Стада коров, стреноженные кони,Моих детей живые голоса,Музеи, храмы, древние иконы,Испорченные реки и леса.
Парижи, вены, лондоны, тираны,Гостиницы, приемы, телефон,Бифштексы с кровью, коньяки, бананы,Морской прибой и колокольный звон,
В ночах любовных женские стенанья,Базары, лыжи, шахматы, кино,Все ликованья, но и все страданья,Полеты ввысь и паданье на дно,
Авансы, книги, критики и темы,Газеты утром, золото, свинец,Китай, ближневосточные проблемы,Судьба моей России, наконец,
И даже ты с горячим длинным телом,Во всем величье женской красоты,Что страсть одну взяла себе уделом,Ты, воплощенье плоти, даже ты,
Весь мир вещей, эмоций и событий,Далеких планов, нынешних забот,Слепых поползновений и наитий,Меня крутивший, как водоворот,
Весь этот мир туманится как небыль,Слабеет в отдаленье жизни бой.Мы остаемся только – я и небо,Я на земле, а небо надо мной.
И прежде чем погаснет свет сознаньяВ моих глазах,Успеть бы только мнеС ко мне склоненным ликом мирозданьяХоть миг один побыть наедине.
Ну, Агнесса Петровна, стихотворение, которого мне не хватало, написано. Пройден круг по карачаровской аллее. Берите свой скальпель.
Но я не признавался до сих пор, что выпрашивал у них лишний день не только ради того, чтобы собрать бумаги, разложенные в карачаровском доме. Была еще одна – лирическая – причина. Но чтобы объяснить ее, надо сделать небольшое отступление и перенестись на два года назад. Теоретики литературы назвали бы это место вставкой новеллой.
В тот день к Борису Петровичу приехал из Москвы крупный профсоюзный деятель, и Борис Петрович решил угостить москвича художественной галереей, находящейся неподалеку в областном городе. Пригласили меня.
Черная «Волга» лихо подкатила к главному подъезду бывшего царского Путевого дворца, и мы уверенно направились к входу. За черным дверным стеклом наискось повешенная на шпагатиках табличка извещала, что сегодня у музея выходной день.
– Тем лучше, – тотчас нашелся Борис Петрович, – выходной день для посетителей, а не для сотрудников. Поэтому в залах никого нет, а мы попросим, и нас проведут.
В том, что нам могут отказать, у Бориса Петровича не было и мысли. Стучались, звонили. Открыла, увидев троих прилично одетых людей, простая привратница, дежурная сторожиха, у которой нельзя было бы испрашивать разрешения на осмотр галереи. Она ушлепала в глубь коридора, загибающегося дугой, и вскоре оттуда из глубины вышла высокая, стройная, темноволосая, с зеленовато-серыми глазами, немного скуластенькая, в возрасте десятиклассницы девушка. В белой блузке. С румянцем на щеках (говорили в старину), точно маков цвет. Она робко осведомилась, что нам нужно. Тотчас московский гость достал свою коричневую с золотым тиснением книжицу и, развернув ее, показал из рук молодой сотруднице галереи.