- Не боитесь, гражданин начальник, я "хозяину" все настучу, мне можно - я "папин сынок".
- Кто тебе поверит, Захаров? Как бы ни относился "хозяин" к твоему отцу, но поверит он мне. Ты так ничего и не понял. Идите, осужденный Захаров! Вы свободны.
Виктор почему-то вспомнил этот разговор с капитаном Величко - опером, курирующем хозобслугу СИЗО. С первых дней его зачисления в отряд хозобслуги Величко открыто проявлял свою неприязнь к Виктору. Придирался по всяким мелочам. Виктор не стал говорить об этом отцу во время их свиданий. Месяца через четыре Величко зашел на пищеблок. Виктор был один, он писал раскладку, но увлекся пришедшим в голову четверостишием, подбирал рифму, писал продолжение и не услышал, как вошел Величко и стал за спиной. И только запах одеколона выдал его присутствие. Капитан был чистюля, и от него всегда пахло дорогим, явно не советским одеколоном. Виктор вскочил на ноги. Величко положил ему руку на плечо, но как-то мягко, по-доброму. Молча пошел, у входной двери он остановился, повернул голову и сказал:
- А ты ничего, Виктор Захаров. Мужик!
Что хотел сказать этим капитан? Может, он специально давил на него, ожидал, что Виктор все расскажет отцу? Или пойдет к Молодцову просить защиты? Но Виктор молчал и этим явно обескуражил опера, уверенного в обратном. Со временем их отношения наладились.
- Стучать не буду, гражданин начальник, - прямо сказал Виктор капитану при его очередном посещении пищеблока.
- Стучать? Ты что, Витюшка! Мы же одно дело делаем. Ты, бугор, поддерживаешь на кухне порядок, а я отвечаю за этот порядок. Это моя работа. Стучать мне не надо, Витя, ты делай свою работу, добросовестно делай, а мне стукнут, ты не волнуйся. Ко мне за этим в очередь записываются, - Величко улыбнулся. - Это моя работа. Но я таких людей презираю.
Больше на эту тему с капитаном Величко у Виктора разговора не было. Он приходил, задавал вопросы по делу, но никогда о ком-то из осужденных пищеблока или отряда.
"И ты, Виктор Захаров, ноль без палочки, еще выделываешься. Тебе уделяет внимание женщина, взять которую просто за руку для очень многих предел фантазий. А ты строишь из себя... Кого? Зачем?.. Спать, хоть час, полтора. Обязательно спать, - сказал себе Виктор. - Мама Женя не любит, когда у меня красные невыспавшиеся глаза".
Утром, в 8.03, как по расписанию, повара шутили: "можно сверять часы", Евгения Ивановна Чайкина, завпроизводством пищеблока СИЗО зашла в свой рабочий кабинет. Виктор подошел к двери, постучал.
- Да, - услышав голос за дверью, Виктор вошел.
- Доброе утро, Евгения Ивановна.
- Привет, бугор. Что такой кислый? Дождь добивает? - Женя хитро улыбнулась, сузив свои голубые бездонные глаза. - Что молчишь? Я тоже...
Виктор не понял даже, как все произошло. Женя стояла в шаге, уже переодетая в белый халат. Такая женственная, такая близкая-близкая. Виктор обнял ее за талию, прижал к себе и начал страстно целовать шею, щеки, губы, глаза. От близости и запаха женского тела, от нежного запаха духов у него закружилась голова.
- Ты что? Ты с ума сошел? Дурачок мой сумасшедший, - шептала Женя, крепче прижимаясь к Виктору. - Я же говорю, дождь давит...
Они очнулись от стука тяжелой железной входной двери в коридоре пищеблока. Женя быстро привела в порядок одежду, сбившиеся волосы. Виктор отскочил к двери кабинета, стал спиной к Евгении Ивановне. Лицо его горело. В голове стучал молоток: тук - тук - тук. "Это не молоток, это сердце", - словно приходя в сознание, подумал Виктор.
Тихо. Никаких шагов в коридоре. В это время повара заканчивают мыть котлы после завтрака. Начинают закладку мяса на обед.
- Бугор, ты хотя бы дверь закрыл. До воли тебе еще минимум полгода, рано расслабился, - губы у Жени дрожали.
Она явно хотела напустить на себя строгости. Хотя бы в голосе. Виктор молча подошел, взял ладонями ее голову, заглянул в глаза.
- Хорошо, Евгения Ивановна, я буду обязательно всегда закрывать дверь...
- 36 -
Вика почти два месяца пролечилась в диспансере. Денег совсем не было, о работе в торговле после ее "космической" болезни надо забыть. Вика вернулась на Шендрикова в пустующую квартиру. Подумав, позвонила Лобову домой. Ей повезло, была суббота, и профессор дома. Она не знала, ему просто нездоровилось, и у него сорвалась встреча с очередной "любовью". Профессор от этого с утра был немного не в духе.
- Слушаю! - услышала Вика в трубке голос Олега Николаевича, еще год назад голос такой родной, всегда томный и загадочный, теперь такой безразличный.
Какая теперь разница, каким был голос. Ей нужны были деньги, и она прямо, без вступления, сказала ему об этом.
- Олег Николаевич, это я, мать вашего ребенка. Мне нужны деньги, - наверное, голос у нее был жалким, молящим.
Профессор даже сначала растерялся, не найдя, что ответить. С минуту молчал, потом уже мягче произнес:
- Вы наглеете, Виктория Викторовна. Хватит того, что я плачу за квартиру, в которой вы проживаете неизвестно с кем. А мое отцовство нужно еще доказать. Вы тогда жили, как помнится, с двумя мужчинами одновременно. Или он тоже шлет вам с лагерей деньги на содержание ребенка?
Голос Лобова становился раздражительно-издевательским. Но он, наверное, даже не знает, что Вика оставила ребенка в роддоме, это давало ей шанс. Значит, и о диспансере он ничего не знает, и эти месяцы он даже не задумался узнать, что с Викой, почему она молчит. Да, действительно, по моральному облику они с Лобовым - достойная друг друга пара.
- Олег Николаевич, мы... - Вика заколебалась. - Я согласна провести экспертизу. Если у вас есть сомнения о своем отцовстве. Но женщина всегда знает, кто настоящий отец...
- Бред, - Лобов грубо перебил Вику, - Нестерова, вы несете бред. Любовь! Я уверен ему, этому вашему убийце, вы говорили о любви то же самое. Что он лучше всех. Что он открыл в вас женщину. Хороший сценарий! Зачем его переписывать, если мужики клюют на это.
- Вы! Вы!.. - у Вики от негодования сдавило горло, даже сбилось дыхание. Она закричала, рыдая: - Вы говорите, будто это не вы, а я бегала за вами, обещала золотые горы. У меня был парень, отличный парень. Он любил меня, у него отец - второй секретарь райкома, - Вика заплакала навзрыд.
- Что же вы не стали с ним жить, милочка? - Лобов тоже перешел на "вы". - Он молодой, красивый, и папа у него...А я старый, для вас я имею ввиду. Или вам карьеры быстрой захотелось? И в аспирантуру вас Лобов устроил, хотя вы далеки от химии, - Лобов издевался явно бестактно.
- Пошел ты... Паршивый, старый козел. Ты соблазняешь студенток! - Вика кричала в трубку.
- Да вы, милочка, истеричка. Это тогда не ко мне, это к психиатру. Я как очень порядочный человек снимаю вам квартиру, плачу за нее. Хотя я уверен, отец ребенка не я. У меня не может быть детей. А вы, милочка, наглеете, - Лобов положил трубку.
Вика несколько раз пыталась снова позвонить, но Лобов не брал трубку, а потом вообще отключил телефон. Ехать к нему на квартиру? Зачем. Ясно, денег он ей не даст. И еще узнает, что ребенка она оставила в роддоме, узнает личную жизнь после роддома, тогда перестанет даже платить за квартиру. Хозяин квартиры живет на севере, платит Лобов за полгода вперед. Нет, оказаться зимой на улице не в ее планах.
Беда не приходит одна. Вике пришло письмо из общежития, где она прописана. Отпуск она не продлила в сентябре, не учится, значит, считается самовольно бросившей аспирантуру, она должна явиться с паспортом, выписаться из университетского общежития.
- Совсем весело, - Вика сидела в кресле, прочитанное письмо лежало на ковре, на котором еще остались не отмытые темные пятна ее крови. - Совсем хорошо. Извечный вопрос: "Что делать?" Хотя хитрит комендант, старый извращенец, - размышляла вслух Вика.
Она стала замечать, что последние месяцы она стала не думать, а говорить вслух то, о чем думает. Вика вспомнила коменданта общежития. Пенсионер, преподаватель философии Бахтин всегда, разговаривая с молодыми студентками, Яков Исаакович брал их за руки. И провожая из своего кабинета всегда до дверей, как бы невзначай, трогал их за бедра. Седой солидный мужчина всегда в костюме с галстуком. Участник войны, вчерашний преподаватель, Яков Исаакович с маслеными похотливыми глазками за стеклами очков, как бы невзначай облапывает семнадцатилетних девчонок. И надо сказать, делал он это столь деликатно, что скорее студентки краснели и стеснялись, и ни разу никто не попытался даже пристыдить его.