— Блатари — не самые лучшие на земле люди,— сказал Федоров.
— Зато — самые отчаянные! И не станут...
— Что — не станут?
— Ничего не станут.— Виктор внезапно поскучнел и тусклым взглядом провел по отцовскому кабинету, книжным полкам, машинке, накрытой чехлом...
А спустя месяца два или три знакомый журналист рассказал Федорову, что в одном из клубов была раскрыта шарашка, где не столько обучали каратэ, сколько вымогали деньги у школьников, записавшихся в секцию, а помимо того — играли в карты, пили, крутили порнофильмы... Сам же «мастер каратэ», тип с уголовным прошлым, успел организовать секции в нескольких школах.
— Это ты им помог?— спросил Виктор, ворвавшись к отцу в кабинет.
— Нет,— сказал Федоров.— Но знай я обо всем, я бы не отказался...
Ему было известно, что «заложил» каратэка его ученик, не удержавшийся от искушения испробовать приемы японской борьбы на прохожих.
Виктор был бледен, растерян.
— Дураки!..— Голос у него ломался.— Мразь!.. Потные плебеи!..
— Не знаю, что такое твой «беспредельный человек»,— сказал Федоров, убирая у Виктора со лба светлую челочку,— но что ты — беспредельный дурак, это уж точно.— И Виктор отмяк, отошел, подчиняясь, как в детстве, движению отцовской руки.
Внезапная жалость пронзила Федорова — жалость к встопорщенной, нескладной фигурке сына, не достающей до его плеча.— Ответь мне, пожалуйста, ты вот объяснял прошлый раз... Ну, а Швейцер? Лев Толстой? Эйнштейн?..— Федоров назвал еще несколько имен,— А они кто?.. По-моему, если уж говорить о «беспредельных», так в первую очередь о них...
— Может, ты и прав,—согласился Виктор вяло.— Только где они?.. Я таких вокруг что-то не вижу.— И вновь с откровенной скукой посмотрел на отца.
«Потных плебеев» Федоров пропустил тогда мимо ушей. У кого позаимствовал Виктор эти слова — у Ницше или у своего каратэка?..
17— Вот где ты...
Оп сидел, обхватив руками голову, и не слышал ни шагов, ни дверного скрипа. Он и голоса ее, казалось, не слышал,— просто почувствовал, что в комнате еще кто-то есть, и вздрогнул от неожиданности.
На пороге стояла Татьяна в длинной, чуть не до полу, ночной сорочке. Лицо, без малейших следов сна, было бледно, прозрачно, а за широкими складками тонкого, в голубых незабудках батиста не ощущалось плоти... На Федорова со спины будто дохнуло ледяным ветром, волосы у него на голове шевельнулись.
— Что ты тут делаешь?— спросила Татьяна,— И куришь, опять куришь... Хотя бы форточку отворил,— Она вздохнула и прошла к окну. В комнату хлынула ночная прохлада. Федоров ощутил, какой у него взмокший, в испарине лоб, не только лоб — виски, затылок....
— Что делаю?.. Знакомлюсь с нашим сыном...— Он кивнул на груду книг на столе. — Ты только послушай...
Она опустилась на кушетку напротив.
Он видел, как она истерзана, видел, что каждое слово из того, что он читал, причиняет ей боль. И не мог остановиться.
— Ну, что ты на это скажешь?..
Она молчала.
Федоров сдернул очки, бросил на стол. Неуклюже, все время на что-то натыкаясь прошелся по комнате, уперся в окно лбом.
— Не знаю,— сказал он, не оборачиваясь,— убил он или нет, но что мог убить — это уж точно!..
В сантиметре от его глаз было черное, льдисто блестевшее стекло. Он зажмурился. Он пытался уловить за спиной хотя бы звук — шевеление, дыхание... И снова явилось ощущение, что в комнате он один.
Тогда он вскинул голову, повернулся. Татьяна сидела на кушетке, как деревянная, не замечая прохлады, струящейся от окна.
— Ты понимаешь?..— скорее себе, чем ей, сказал Федоров.— Ведь он — чудовище!.. Мы вырастили чудовище!.. Я... Ты... Мы вырастили чудовище!..
Он ударил себя по лбу кулаком — ударил так, как если бы хотел размозжить себе голову или вбить, вколотить в свой толстый, неподатливый череп тупой гвоздь.
— Танька,— сказал он,— Танька-Танюха... Ты что-нибудь понимаешь?.. Я — нет!
Лицо его без очков, с подслеповатыми, часто мигавшими глазами выглядело беспомощным, жалким.
— Алеша,— сказала Татьяна, и было в ее голосе странное спокойствие, ровность, которые поразили его раньше.— Алеша, ты помнишь, что я сказала тебе утром в аэропорту?.. И помнишь, что ты мне ответил?.. А теперь ты готов...— Она поискала подходящее слово, но не нашла.— Он наш сын...— проговорила она тихо.
Она сидела, опустив голову, намертво сцепив на коленях руки.
— Это чудовище?.. Это не мой сын!..
— Эго наш сын,— повторила она.— Хороший он или плохой, все равно — это наш сын...