Он-таки добыл с помощью десятка звонков нужный адрес. Дима ушел. «Про таких говорят — крыша набок съехала,— рассмеялся Виктор, когда Федоров спросил его о Смышляеве.— Да над ним у нас все в школе ржут! Стоило время терять...»
Сейчас неуместно было спрашивать у Димы, чем закончилась та история, да и сам Дима повзрослел, изменился за год и мог о ней забыть.
5На последней перед тем, как им выходить, остановке в автобус поднялись трое: женщина в строгом черном платье и двое сопровождающих ее летчиков. Они не стали продвигаться в глубину салона, а остановились возле двери, женщина и ее спутники по бокам, наподобие почетного эскорта. Едва Федоров их увидел, как ему в лицо полыхнуло жаром. Если бы он даже никогда не встречал а той женщины, достаточно было ее черного платья и этих летчиков, достаточно было близости остановки, от которой через дорогу находился суд, чтобы обо всем догадаться. Но Федорову — она стояла к нему спиной — запомнилась невысокая, плотная фигура, белая шея, узел пшеничных полос на затылке...
Взгляд его тут же отпрянул, метнулся к окну. Он знал, что увидит ее, что среди предстоящего ему сегодня будет и это. Но сердце его колотилось, как будто встреча случилась неожиданно, как будто могло ее не быть. И тем не менее — вдруг он обознался?.. Но женщина обернулась и равнодушно скользнула взглядом в его сторону. Она... Стрепетова была еще бледней, чем тогда, на кладбище, и прямые, широкие брови еще строже. Ему показалось, что и она узнала его и слабо кивнула. И снова отвернулась, уставилась в узкие дверные стекла, ожидая с минуты на минуту, что дверь распахнется.
Не говоря ни слова, Татьяна вопросительно указала ему на Стрепетову, она уже обо всем догадалась и хотела лишь подтверждения. Он кивнул. И лицо ее сразу отвердело, стало холодным, жестким. Таким, какого Федоров не знал у нее прежде, до этих последних месяцев. Возможно, не укрылось от нее и то, что они со Стрепетовой безмолвно поздоровались, и к выражению осуждения, с которым она теперь неизменно к нему обращалась, в ее светло-голубых глазах прибавилась откровенная ненависть... «Ты там, ты с теми, кто против твоего сына... Ты предал его, предал меня, предал нас...»— примерно это заключалось в ее сжатых, выгнутых подковой губах, в каменном локте, который она с брезгливостью отодвинула, чтобы не соприкасаться с его локтем.
Людмила Георгиевна и ребята, понимая далеко не все, то есть понимая только, что в автобусе едет вдова убитого летчика — но и этого было достаточно — затихли, до самой остановки не произнесли ни слова и были как стайка воробышков, на которых повеяло близкой грозой.
6...Она сказала ему, что он — чудовище. Что если его сын — чудовище, то сам он — и подавно. Он не хочет ничего сделать, чтобы спасти сына. Пальцем по желает шевельнуть. Ах, что он может?.. Сочинять статейки о Солнечном — вот что он может! И писать, писать день и ночь свой «Der Mahnruf»! Сейчас, когда речь идет о жизни сына! («Твоего, твоего сына!») Бездушный эгоист. Всю жизнь только и занимался собой, работой, мировыми проблемами! Это его вина в том, что случилось!.. Она была в ярости, в неистовстве. Он стоял к ней спиной, выкуривая сигарету за сигаретой, выдувая дым в распахнутое ночное окно. Его ошеломил этот припадок бешенства. Значит, злоба сидела в ней, копилась, как гной? Столько лет?.. Когда она ушла, он припер дверь тяжелым креслом, саданул им так, что едва не сорвал ее с петель. Он жил теперь в кабинете; кабинет и спальня разделились на две враждебные территории; каждый существовал на своей.
Все, получилось гадко, мерзко. Он до утра не мог прийти в себя. В чем-то была она права, он этого не мог не признать. В чем-то, может быть — в самом главном... И однако — что был он в силах сделать?.. Он вспомнил о Ситникове и утром позвонил, договорился о встрече.
Вадим Ситников был дрянным человеком, но Федоров, зная это, сейчас нуждался именно в нем — в его живой, практической сметке, его изворотливом уме, его посвященности... Не будучи по сути никем, занимая должность, называемую по-разному —должность референта, советника, помощника — Ситников располагал тем, что называют влиянием. Когда-то они дружили, хотя это была дружба старшего с младшим. Ситников, только что из университета, работал у него в отделе и относился к своему шефу с юношеской влюбленностью и даже восторгом. «Вы для меня — как бог, Алексей Макарович! — говорил он под пьяную лавочку, и глаза его краснели, слезы выступали на рыжих ресницах. — Ради вас, Алексей Макарович, я душу положу!..» Федоров хохотал, хлопал Ситникова по плечу, называл дураком и вез домой, в рабочее общежитие, где редакция всеми правдами-неправдами выхлопотала для нового сотрудника временную комнатенку. Он, Федоров, был в те годы широк, добродушен, весел, в редакции авторитет его был неколебим, он и лесть принимал за полулесть, оставляя вторую половину за правдой, да так оно и было. Но все это было давно.