— Ты правильно меня пойми, Алексей Макарович,— поднялся он вслед за Федоровым,— я, может, краски сгущаю, но это чтоб ты ясно себе картину представил, я ведь твой характерец знаю, пойдешь просить, а сам дров наломаешь, только себе и сыну навредишь, поскольку повернуть по-всякому можно и давление на прокуратуру, и — я к примеру, к примеру говорю,— использование служебного положения,— сам черт не догадается, что тебе пришить захотят... Так что я ради того, чтобы ты отчет отдавал... Я не к тому... Я-то смогу...— Глаза у него были крапчатые — в мелких дрожащих крапинках. В них бился страх. Федоров плечом отодвинул, оттолкнул Ситникова, загородившего дверь, дернул за массивную витую ручку, вышел...
Тоска, отчаянье, гадливость захлестнули его.
7Федоровы были последними среди тех, кто выходил на остановке, так и объявленной водителем по микрофону — «Суд!» — объявленной без особого выражения, как если бы то была остановка «Баня» или «Рынок». И слабый огонек неожиданно затеплился в душе у Федорова. Сам будничный тон водителя, его безразличный голос, возможно, зародил какую-то смутную надежду. И когда они пересекли дорогу и, пройдя по боковой улочке, увидели здание суда, надежда эта не исчезла — до того буднично, заурядно выглядело трехэтажное здание с бетонным козырьком над входом, с чахленькой клумбой перед ним, с решетками на окнах первого этажа, почти такими же, как те, что устанавливают в жилых домах обитатели нижних этажей... И не верилось, что за стенами этого дома будет решаться то, для чего и слова другого нет, кроме как судьба,— что здесь в ближайшие дни решится судьба их сына, судьба его товарищей, судьба их родителей, их с Татьяной собственная судьба...
Не верилось — и тут же поверилось, едва подошли они ближе — и между теми, кто стоял перед входом, на ступеньках, и теми, кто полукругом обступил клумбу с уже обвисшими, несмотря на утро, граммофончиками табака,— между теми, кто находился здесь, Федоров заметил немало знакомых. Был тут и Конкин в белой, распахнутой на груди рубашке, хорошо оттенявшей смуглость мускулистой руки, .которую он, широко улыбаясь, протянул Федорову («...маленький, несокрушимый Конкин»,— мелькнуло у Федорова газетное клише), и с ним рядом — тоненькая, миниатюрная девушка с большими, красивыми, испуганными глазами — Жанна Михайловна, классная руководительница десятого «А»; был здесь Павел Ребров — долговязый журналист из «Вечерки», сильно, сочувственно пожавший руку Федорову, и старик Вершинин с благообразной седенькой бородкой клинышком и тонким, удлиненным лицом интеллигента начала века, «присяжный поверенный», как называл его про себя Федоров: адвокат в прошлом, он был завсегдатаем на судебных процессах и писал для газет — большей частью информашки на тридцать строк. Было еще несколько человек из «журналистского корпуса», в том числе и черненькая быстроглазая Ольга Градова, владевшая бойким, острым пером, хотя, на взгляд Федорова, слишком уж бойким и острым. Были какие-то полузнакомые лица — из гороно, откуда-то еще, были совсем незнакомые, но больше всего было школьников, некоторые — с тетрадками, с учебниками в руках, чтобы прямо отсюда ехать на экзамен. Впрочем, Федоров лишь мельком огляделся по сторонам: он видел, что все повернулись и смотрят на него и Татьяну. И хотя за последнее время он успел привыкнуть к откровенному, нескрываемому интересу, который возникал к нему, где бы он ни появлялся и где его хоть немного знали,— сейчас он чувствовал себя как в перекрестии белых от напряжения лучей прожекторов. Федоров кивнул кому-то, с кем-то поздоровался и, держа Татьяну под руку, с усилием потянул за собой — на ступеньки, в черный провал раскрытой настежь двери, куда угодно — лишь бы вон из этого белого слепящего перекрестия. Но в Татьяне, в отяжелевшем ее теле он почувствовал сопротивление; она шла сквозь расступавшуюся перед ними толпу с нарочитой медлительностью и была в ее осанке какая-то горькая гордость, отвергающая любое сочувствие... У входа в суд их ждал Николаев, свежий, хорошо выбритый, в светлом костюме, с брелочком на пальце — ушастым зайчонком с ключом зажигания на зажатом в лапках колечке. Рядом, прислонясь к Николаеву остреньким плечом и словно боясь упасть без этой поддержки, стояла невзрачная маленькая женщина с нервным, заплаканным лицом,— вероятно, его жена. Ее Федоров видел впервые, что же до Николаева, то они встречались за это время еще пару раз, и с каждым разом он нравился Федорову все меньше. Но чем меньше нравился ему этот человек, тем отчетливей он сознавал, как многое в их жизни теперь связано, и связано крепко, нерасторжимо.