— Расскажите, что вы делали третьего марта после школы,— обратился к нему Курдаков.
— А з-зачем?— удивился Глеб (он слегка заикался), — В-витя же все в п-подробностях описал...
— Вам понятен вопрос?
— П-понятен.
— Тогда отвечайте. И прошу запомнить — Витя, Маша, Коля — это дома. Здесь — суд.
— П-пожалуйста,— повел плечами Глеб. И с той же легкой, отчего-то располагавшей к нему запинкой принялся пересказывать то, что, в самом деле, и суду, и всем находящимся в зале было уже известно.
— Вы очень детально все излагаете,— дослушав Глеба, сказал председательствующий.— Между тем, по вашим словам, вы в тот вечер выпили две бутылки портвейна по 0,7 литра, то есть почти по пол-литра на каждого. Вы что же, ничуть не опьянели, если так хорошо все помните?
— П-пол-литра?..— переспросил Глеб, снисходительно улыбаясь.— Так это же всего два стакана.
В задних рядах засмеялись, захлопали. Курдаков постучал по столу.
Ну, пили — раздраженно подумал Федоров.— Ну, в карты играли, на лавочке сидели — что там еще?.. Но ведь речь-то не об этом, а о том, имеется ли состав преступления?
Курдаков как будто перехватил его мысли:
— Почему вы отказываетесь от показаний, которые давали на следствии?
— А т-там все неправда. Мы не убивали.
— С какой же целью вы ввели следствие в заблуждение?
Глеб улыбнулся, и улыбка у него была широкая, добродушная:
— А чтобы срок п-поменыпе получить. Так нам следователь объяснил.
— То есть вы полагали, что если солжете, взяв на себя вину, то приговор будет менее суров, чем если скажете правду?
— П-правильно. Мне и в КПЗ говорили, у нас в камере: все равно засудят. Так что смотри, как лучше. В таком деле выгодней на себя вину взять.
— А теперь что же?..
— А теперь я решил правду сказать.
— То есть вы решили теперь, что правда для вас выгодней?
— К-конечно.
— А если бы ложь...— Курдаков сузил и без того узкие щелки между веками.— Если бы ложь была выгодней... Вы бы снова солгали?
— Как это?..— Глеб почувствовал себя сбитым с толку, и растерянно оглянулся на Виктора. Тот сидел, бледный до синевы, с отсутствующим взглядом, закусив тонкую нижнюю губу.
— Да так...— вздохнул Курдаков.— Выходит, что правда, что ложь — для вас все едино. Выгодно или не выгодно — только это и важно... Так?
Глухой ропот пробежал по залу.
Курдаков не дал Глебу прийти в себя:
— Вы давали показания в присутствии адвоката?
— Да, он был на допросах, хотя не на всех...
— Вас привозили на то место, где было совершено преступление?
— Привозили.
— Вы показывали в присутствии понятых скамейку, на которой: сидели, когда к вам подошел Стрепетов? И аллею, из которой он вышел? И место, где завязалась драка? И дорожку, по которой побежали, когда Стрепетов упал?.. Все это вы показывали на предварительном следствий и все это теперь объявляете вымыслом, верно?
— Верно,— вяловато согласился Глеб.
— Как вы можете объяснить, почему все ваши «вымыслы»— у всех троих — совпадают между собой, а также соответствуют реальным обстоятельствам?
Теперь весь зал сидел затаившись. Николаев стиснул кулак и уперся им в подлокотник.
— Вы можете объяснить?— повторил Курдаков.
— Нет, н-но могу,— выжал из себя Глеб.
Курдаков опустил остро сверкнувшие глаза, коротко побарабанил по столу, порылся в лежащей перед ним папке.
— Зачитываю вашу записку, изъятую при попытке тайком передать ее родителям и приобщенную к делу: «Если не поможете, нам хана». Имеете ли вы что-либо сказать по поводу этой записки? Как понимать ваши слона: «иначе нам хана»?
Глеб молчал, переминаясь с ноги на ногу. Федорову казалось, он слышит, как тяжело, посапывая, тот дышит, упершись взглядом куда-то в пустоту.
— Прошу напомнить подсудимому, что он вправе не отвечать на вопросы,— обратился к председательствующему Горский, вскинув руку и получив слабый кивок в ответ.
— Напоминаю.— нехотя воркотнул судья.
Допрос продолжался. И чем точнее, прицельней вел его Курдаков, чем больше напрягался и терялся Глеб, тем явственней обнаруживались симпатии зала, да и в себе самом Федоров ощущал все сильнее накипавший протест. Он помнил, как года два назад Глеб появился у них и доме, как был он стеснителен, застенчив — и не меньше, чем другие стыдятся маленького роста, стыдился того, что он высок, и что каждый считал необходимостью отозваться на это — шуткой, междометием или вскинутыми к потолку глазами. Весь он был в комплексах юношеской стеснительности, боязни сделать что-то не так, в особенности — переступить черту, раз и навсегда проведенную отцом. Он уважительно называл отца «батей», и «батя сказал», «батя велел»— был первейший и самый неоспоримый для него аргумент. За это над ним зло издевался растущий на вольной волюшке Виктор. Однажды он в присутствии Федорова принялся уламывать Глеба, чтобы тот спустил штаны и задрал рубашку, но Глеб стоял, прижавшись к стене лопатками. «Он его лупит — р-р-родитель! — не кричал — рычал, захлебывался Виктор.— А этот все терпит! Кретин! Дубина!» — «А что мне с ним драться?..» — пряча глаза, выжал из себя Глеб.— «Да я бы... Я бы его зарезал!..» — Он так это выплеснул; с такой яростью, что Федоров расхохотался: ведь и вправду — зарежет, шкет, отца родного зарежет — и дорого не возьмет!..