– Говорите громче, – сказала она, не успел я открыть рот для приветствия. – Я не очень хорошо слышу.
– Хмм… – смутился я, – вообще-то моя тема довольно деликатна, и…
– Я поняла, – перебила старуха (интересно, сколько ей было на самом деле? Возможно, за шестьдесят, а может быть, и всего сорок). Она выдвинула ящик своего стола, достала оттуда металлический рожок с широким раструбом и вставила узкий конец в ухо. – Говорите.
Сесть нам она не предложила, ну да ладно. Я изложил свою просьбу – дать убежище девочке-сироте, пострадавшей от войны и преследований и не имеющей ныне ни жилья, ни имущества, пока я совершаю путешествие с целью поправить положение дел.
– К сожалению, – прибавил я, – я не могу сейчас сделать достойное пожертвование вашей обители, ибо у меня самого осталось лишь несколько золотых (и это была правда – Ришард в свое время обещал мне золотые горы, но – лишь после своей коронации, что было весьма предусмотрительно с его стороны, и его перстень позволял мне напрямую командовать людьми и работами, но не распоряжаться финансовыми вопросами). Однако я надеюсь, что моя племянница найдет покой и безопасность в доме своей небесной покровительницы, – на самом деле я выбрал этот монастырь просто потому, что он был ближайшим. Хотя тот факт, что среди имен Эвьет было и "Катарина", стал удачным совпадением, и я уже договорился с девочкой, что здесь она будет называться только этим именем.
– Господь заповедал нам любить ближнего, а не золото, – ответила настоятельница (то-то идеи церковного нестяжательства регулярно клеймятся, как ереси, а проповедующих их "ближних" жгут на кострах, подумал я). – Однако в чем деликатность вашей просьбы? Почему вы хотели увидеться со мной лично?
– Я хочу быть совершенно уверен, что девочка будет здесь в безопасности. Ее пытали каленым железом, и она все еще очень слаба, – на самом деле здоровье Эвьет было уже далеко не так плохо, но я специально сгустил краски, дабы ее не слишком изводили строгостями монастырского устава. – И у нее все еще остаются могущественные враги, – изначально я не был уверен, стоит ли говорить об этом, но, увидев глаза аббатисы, решился. Эта женщина, при всех моих идейных разногласиях с ней, не понаслышке знает, что такое враги и на что они способны. – Мне нужно твердо знать, что никто не сможет забрать ее отсюда, кроме меня. И вообще, чем меньше о ней будут знать и судачить, тем лучше. Если же кто-то все же узнает о ней и станет расспрашивать, то она здесь уже давно, никак не меньше года, и за все это время ни разу не покидала монастырь. Можете ли вы обещать мне все это, или нам лучше поискать иного убежища?
– Твердо знает лишь Господь. Человек может только предполагать. Но, по крайней мере, пока я жива, никто не вторгнется в эту обитель и не причинит вреда находящимся под моим покровительством. Но я еще не слышала саму девочку. Ты можешь говорить, дитя?
– Да, – ответила Эвьет, глядя не на нее, а на меня, дабы в случае каких-то затруднений я мог подать ей знак.
– Ты должна отвечать "да, матушка", – строго произнесла аббатиса.
Эвелина, пользуясь тем, что ее не видят, скорчила недовольную физиономию, но вслух покорно повторила:
– Да, матушка.
– Правда ли то, что говорит этот человек? Он действительно твой дядя? Отвечай правдиво, помни, что ложь – это большой грех, а ложь в доме господнем – грех сугубый.
– Да, матушка, – без запинки ответила Эвьет.
– Мы позаботимся о девочке, – вновь обратилась аббатиса ко мне. – Но для нее было бы лучше остаться здесь насовсем. (Эвьет, конечно, знала, что я ни за что на это не соглашусь, и все же я заметил мгновенный страх, плеснувшийся в ее взгляде.) У вас ведь нет даже дома, куда вы могли бы ее отвезти?
– Я намерен решить этот вопрос, – повторил я.
– Вы не сможете защитить ее там, в миру. Уже не смогли, не так ли?
– То, что случилось, уже не повторится.
– Вы не можете этого знать наверняка.
– Послушайте, э… мать настоятельница. Я глубоко благодарен вам за готовность позаботиться о Катарине. Но, когда я вернусь, я заберу ее. Надеюсь, в этом мне не будет никаких препятствий?
– Это ваше право, – холодно подтвердила аббатиса.
– В таком случае, еще раз благодарю вас и вверяю Катарину вашему попечению.
Аббатиса взяла со стола колокольчик и позвонила. В дверь заглянула приведшая нас монахиня:
– Да, матушка?
– Клотильда, проводи этого господина на выход. И пусть кто-нибудь из сестер отведет нашу новую гостью к сестре Валентине за одеждой и всем прочим. А Терезу вновь пригласи ко мне.
– Да, матушка, – Клотильда выжидательно уставилась на меня.
– Мать настоятельница, позвольте нам с Катариной попрощаться… наедине.
– Хорошо. Можете выйти в коридор. Потом пусть девочка ждет, пока за ней придут.
Мы вышли из кабинета. Клотильда, сделав знак дожидавшейся дальше по коридору чтице вновь вернуться к аббатисе, отошла на несколько шагов, затем, под моим требовательным взглядом – еще на несколько и отвернулась. Мы с Эвьет положили руки друг другу на плечи.
– Как же мне не хочется здесь оставаться, – тихо вздохнула баронесса.
– Эвьет, ну мы ведь уже все обсудили, – так же тихо ответил я. – Монастырь – единственное место, где ты будешь хотя бы в относительной безопасности, пока я не вернусь.
– Ты так и не хочешь рассказать мне, куда направляешься? Знаешь, говорят, ум хорошо, а два лучше.
– Я очень ценю твой ум, – улыбнулся я. – Но мне просто нужно уладить кое-какие имущественные вопросы. Боюсь, в этих тонкостях ты не разбираешься. И немногое теряешь – это жуткая скука.
– Раньше у тебя не было никаких имущественных вопросов, – проницательно возразила Эвелина.
– Ситуация изменилась. Послушай, я расскажу тебе, когда вернусь. Когда вся эта дребедень закончится. Если только не уснешь на первых же фразах.
– Но ты ведь вернешься? – она требовательно посмотрела мне в глаза.
– Конечно. Думаю, не позже, чем через месяц. Если удастся раздобыть коня, то еще раньше. Тебе придется терпеть монастырские ужасы совсем недолго, – я старался всем своим видом демонстрировать веселую беззаботность. Но Эвьет было не так-то просто сбить.
– А если ты не вернешься, Дольф?
– Если… – я отбросил фальшивую веселость. – Если я не вернусь до весны… тогда беги отсюда!
В горах мела метель. Ветер тоскливо завывал в скалах, словно тысячи неприкаянных душ убиенных оплакивали свою несчастливую судьбу. Как я ни пытался прятаться за камнем, колкая снежная крупа секла лицо и лезла за шиворот. Руки совсем закоченели, несмотря на перчатки; холод норовил забраться под урезанную версию медвежьей шубы, почти не стеснявшую движений, но и не такую теплую, как первоначальный вариант. Внизу, правда – там снег не выпадает почти никогда – в ней было даже жарко, а уж когда я карабкался наверх, в особенности. Но одно дело – лезть наверх, и совсем другое – сидеть там. Я вновь нетерпеливо выглянул из-за камня. Дорога, змеей вползавшая вверх по склону, была по-прежнему пуста, насколько позволяла разглядеть пелена метели. Да кто вообще поедет в горы в такую погоду? Камни обледенели, видимость ни к черту, одно неловкое движение коня или всадника – и сверзишься вниз… Должно быть, и сегодняшний день пропадет впустую, как предыдущий, когда погода была заметно лучше, и даже выглядывало солнце. Но спускаться теперь – это еще хуже, чем сидеть за камнем, дающим хотя бы относительное укрытие. И, главное, потом снова придется лезть обратно. Нет уж, буду сидеть тут. Еды, по крайней мере, должно хватить еще на два дня. Если только за это время я окончательно не превращусь в сосульку…
Карл был прав – ничего еще не кончилось. Впервые я узнал эти новости в конце декабря, когда, после нескольких безуспешных попыток найти выход из леса, все-таки добрался до его западного края и вышел практически прямиком к трактиру "Коготь медведя" (в наскоро переделанной вывеске еще можно было распознать следы предыдущего названия). Заказав жаркое и горячий медовый напиток, я устроился за столиком у стены, наслаждаясь теплом жарко натопленного очага и внимательно прислушиваясь к разговорам. Народу в зале оказалось довольно много, вино, обильно льющееся в глотки во всякое время, а уж тем более в такую промозглую пору, развязывало языки, новости обсуждались бурно, и через час я уже знал полную картину последних событий.