– Кстати, о деньгах. За мою одежду и обувь ты заплатил семь золотых крон, а сколько за комнату? Я верну тебе все при первой возможности, но мне нужно знать, сколько я должна.
– Брось, – я убрал коробочку и вновь полез в котомку.
– Я не нищенка! – оскорбилась Эвелина. – Я баронесса Хогерт-Кайдерштайн, и мне не нужны подаяния!
– Причем тут подаяние? Это взаимовыгодное сотрудничество, – я выложил на стол завернутые в холстину остатки утреннего трофея. – Ты же не взяла с меня денег за зайца и тетерева.
– Они все равно столько не стоят.
– Так мы же расстанемся не завтра. А в нынешние времена сумасшедших цен и сомнительных хозяев мне очень пригодится спутник, умеющий добывать пропитание охотой.
– Ладно, договорились, – согласилась Эвьет.
После всех событий этого дня аппетит у нас был отменный, и от тетерева быстро остались одни косточки. Меж тем солнце уже зашло, и в комнате быстро темнело; в южных графствах летние сумерки коротки. Эвелина широко зевнула, да и я не видел необходимости засиживаться.
– Давай спать, что ли, – предложил я и отвернулся, чтобы не мешать ей раздеться.
– Твою рубашку тебе отдать? – услышал я из-за спины.
– Оставь себе в качестве пижамы.
Я слышал, как она завозилась на кровати, устраиваясь поудобнее.
– Можешь поворачиваться.
Я обернулся. Девочка свернулась калачиком под одеялом – должно быть, это была ее любимая поза – и…
– Эй, Эвьет! Ты что, так и собираешься спать в постели с арбалетом?
– Конечно, – она открыла глаза и посмотрела на меня, словно я задал самый идиотский вопрос на свете. – А что?
– Нет, ничего… – арбалет был не заряжен, и опасности случайного выстрела не было. – Спи, как тебе удобно. Только… ты его не повредишь, если будешь ворочаться?
– До сих пор же не повредила. Он вообще очень надежный.
– Ладно, – улыбнулся я. – Спокойной ночи, баронесса.
– Спокойной ночи, Дольф.
Я быстро разделся и лег. Эвьет уже мирно посапывала, но ко мне сон не шел. Сперва я думал о нашей безопасности в этой гостинице, но быстро пришел к выводу, что дверь забаррикадирована более чем надежно, и, какими бы ни были планы мутноглазого хозяина или его неразговорчивого работника, добраться до нас вопреки нашей воле они не смогут. А раз так, то и на Верного на конюшне тоже не посягнут. Затем мои мысли приняли более общий характер. Во что я ввязался, отправившись в путь в компании Эвьет? До сих пор я почти всегда путешествовал один. Даже когда была возможность примкнуть к какому-нибудь каравану, чаще всего я ею не пользовался. Во-первых, это только на первый взгляд кажется, что ехать в составе каравана безопаснее. Да, шайка из четырех-пяти грабителей в таком случае не нападет. Зато может напасть куда более крупный отряд, для которого одиночка не интересен, но караван – лакомая добыча. А в ситуации, когда приходится всерьез бороться за жизнь, я предпочитаю обходиться без свидетелей, видящих, как именно я это делаю. Во всяком случае, без свидетелей, способных впоследствии об этом рассказать. И потому четверо противников и ни одного союзника – это для меня как раз идеальный расклад. А во-вторых… мне просто противно подобное общество. Ехать вместе с ними, дышать их пивным перегаром, жеваным чесноком и многодневным потом, слушать их похабные байки и тупые шутки, да еще и утолять их праздное любопытство, отвечая на их вопросы… А будешь демонстративно держаться в стороне – так сочтут, чего доброго, шпионом. Хотя настоящий шпион как раз ведет себя так, чтобы ничем не выделяться – но где их заскорузлым мозгам осознать хотя бы такую простую истину…
Эвьет, конечно же, совершенно не похожа на эту публику. Но, в отличие от караванщиков, до которых мне нет никакого дела, за нее я теперь отвечаю. Никогда прежде я не взваливал на себя груз ответственности за другого. Один раз я готов был сделать нечто подобное, но мне не позволили… и, скорее всего, благодаря этому я до сих пор жив. С тех пор я в пути, и проблемы тех, кого я на этом пути встречаю, меня не касаются… Те, кого я лечил за эти годы, не в счет. Я делал это ради платы, и хотя делал добросовестно, берясь за лечение лишь в том случае, если точно знал, что смогу помочь или, по крайней мере, не сделаю хуже – меня не волновало, что будет с пациентом после того, как я дал ему лекарство или обработал рану. Как не волновало и что было с ним до. Я смотрел на больного как на механизм, который надо починить, не задумываясь о его мыслях и чувствах. Потому что если об этом задумываться – очень легко усомниться, а надо ли его лечить вообще. Не получил ли он эту рану от жертвы, которая пыталась отбиться от насильника. Не стоял ли он в гогочущей толпе, любуясь сожжением очередного еретика… А может, он и сам лично писал донос или лжесвидетельствовал в суде? И даже если он всего этого не делал – не сделает ли завтра, благодаря тому, что я спас ему жизнь?
Готов ли я применить столь же прагматический подход и к Эвелине? Нет, она, конечно, не виновна ни в каких гнусностях. Но ведь она мне, по сути, никто, я знаю ее всего один день. И самым разумным, раз уж я вообще ввязался в это дело, было бы рассматривать ее просто как очередную посылку, которую я подрядился доставить адресату. Адресатом в данном случае является граф Рануар. Правда, на сей раз на щедрую плату рассчитывать не приходится. Граф вряд ли будет в восторге, что на него свалилась лишняя забота. Но все же у него есть долг перед своими вассалами, освященный и законом, и традицией, и какое-то содержание он ей выделить должен. Значит, и мне что-то перепадет. Опять же, в пути Эвьет – не бесполезная обуза, ее охотничьи и следопытские навыки и впрямь могут пригодиться. Значит, решение сопровождать ее было вполне разумным. Но готов ли я относиться к ней, как к посылке? Не беспокоясь, в частности, о ее планах мести, из-за которых она готова подвергнуть себя смертельной опасности?
Нет, честно ответил себе я. Нет, мне не все равно.
И это мне чертовски не нравилось.
Мне не нужны лишние проблемы, повторил я привычное заклинание. Мне ни до кого нет дела. Но впервые это прозвучало не очень убедительно.
Дело было, конечно, не в ее возрасте и уж тем более не в ее половой принадлежности. Заморочки на ту и другую тему суть едва ли не самые большие глупости, обитающие в человеческих головах. К женщинам я столь же равнодушен, сколь и к мужчинам, а дети по большей части вызывают у меня неприязнь. Вообще, трудно придумать предрассудок более нелепый, чем представление о том, что ребенок чем-то лучше или ценнее взрослого. Кузнец более расстроится, сломав уже готовый меч, нежели испортив заготовку, садовод станет более сокрушаться о засохшем многолетнем дереве, чем о саженце – и тем не менее считается, будто гибель человеческого детеныша есть бОльшая трагедия, чем смерть уже сформировавшейся личности со всеми ее знаниями и опытом! Правда, применительно к большинству людей следует говорить не о знании, а о невежестве, и опыт у них такой, что лучше бы его вовсе не иметь… но это уже отдельная тема. Дети – это отнюдь не маленькие ангелы, которых впоследствии портит жестокий взрослый мир. Откуда бы взялась эта жестокость, если бы она не шла прямиком из детства? Дети обладают всеми пороками взрослых, за исключением похоти. Это – существенное исключение, зато взрослые хоть как-то сдерживают и маскируют свои пороки нормами приличий – к этому, собственно, и сводится воспитание – дети же не делают даже этого. Что такое палач, истязающий жертву? Это просто ребенок, которому наконец позволили быть собой. Которого больше никто не будет ругать за то, что он мучает кошку или обижает младшего братика. Это не дети играют в войну потому, что подражают взрослым. Это взрослые воюют потому, что, наконец, дорвались до возможности воплотить свои детские мечты по-настоящему. С железными, а не с деревянными мечами.
Все ли? Нет, не все. Было время, когда я никого не хотел убивать. И Эвелина, очевидно, тоже. Но потом с нами случилось то, что случилось. Я заковал себя в броню равнодушия, чтобы избавиться от испепеляющей, но бессильной ненависти. Она – хочет отомстить. Потому что ее не лишили этого права. И я почувствовал, что завидую ей.
Вот в чем было дело. Эвьет была не такой, как другие. Несмотря на свой юный возраст, она не была заготовкой, тем более – заготовкой очередного двуногого без перьев, как выражался мой учитель. Она уже была личностью – и личностью, достойной уважения. Подобно одинокой розе среди чертополоха… слишком пошлая метафора? Тогда – подобно драгоценному камню среди грязи. Грязь может заляпать его грани, но не проникнуть внутрь. Уже та сила духа, которая позволила ей выжить в течение этих трех лет, заслуживала восхищения. И ее ум, ее смелость, ее независимость, ее твердость и целеустремленность. Ее готовность брать ответственность на себя…