К концу моей жизни в семье я был на грани того, чтобы силой противиться матери всякий раз, когда она нападала на меня. Прямо перед окончанием школы меня собирались принять в комсомол. И вот тут мать пришла в школу, чтобы пожаловаться на мое поведение, — поступок совершенно не в ее характере. Я был страшно сконфужен перед своими друзьями, в глазах которых уже создал себе ореол свободы и непокорности. Мне не хотелось быть комсомольцем, но отказаться от этого должен был я сам!
Я перерос городок Колпашево. Мне снился повторяющийся сон, будто я в Молдавии — стране вина, веселых песен и зеленых гор. В стране, где поэт Пушкин провел время в изгнании. Что-то гнало меня из моего родного городка. Была ли это просто жажда нового и попытка уйти от семейных дрязг? Или я где-то подсознательно чуял, что рядом лежали кости заключенных, жертв ГУЛАГа, похороненных в болотной тине под нашими улицами, кости, которые обнажились как-то во время весеннего паводка?[2] Место гибельной ссылки — вот чем прославился в истории наш городок. Позднее я узнал, что сюда был сослан, а позже подвергнут жестоким пыткам и убит в томской тюрьме поэт Николай Клюев, религиозный мистик и прорицатель. Сверхъестественно, но он в одной из поэм предсказал гибель Аральского моря («Что зыбь Арала в мертвой тине…»), как и другие катастрофы, которые безбожное, высокомерное безумие коммунистов навлекло на Россию. Он предвидел эти экологические катастрофы за полстолетия с лишним до них, написав:
ТОМСК
В том же году я поехал в Томск под предлогом повидать брата. Жизнь в Колпашево душила меня. Дом стал тесен. Я хотел вырваться из него любой ценой. И мне открылись новые горизонты, путь для бегства. Вместо того, чтобы провести еще три года в родном городе до окончания школы, я сумел поступить в техникум и получить диплом.
Мать была против моего ухода, тогда как все остальные — сестра, брат, дядя, живший в Томске[4] поддерживали меня. Мать считала, что я должен окончить среднюю школу и поступить в университет. Мой отъезд повлек за собой серию событий, которые, в конечном счете, привели к тому, что я покинул не только Колпашево, но и страну, полностью порвав с прошлым.
Остаться дома означало бы примириться с матерью, признать ее власть и опеку, стать тенью моего старшего брата и маленьким винтиком системы, для которого простое выживание было бы уже сверхзадачей. Но и отъезд был не без проблем. В моих снах долго присутствовал настойчивый мотив, будто я никак не могу хорошо сложить свои вещи, не хватает чемоданов, и есть постоянное ощущение, что я плохо подготовился к отъезду. Мне предстояло впервые собирать чемодан самому, без чьей-либо помощи и поддержки. [5] Как бы все сложилось по-другому для меня и для всей моей жизни, если бы я мог покинуть дом с материнского благословения, с вещами, уложенными с любовью и заботой!
В техникуме я был равнодушен к учебе. Техника мало интересовала меня, хотя, как всегда, я получал хорошие отметки. Большую часть времени проводил в чтении книг по психологии, медицине, истории и философии. Продолжал также экспериментировать с гипнозом. Так как мне всегда не хватало субьектов-добровольцев, раздобыл себе удостоверение, которое подтверждало, что я провожу некоторые эксперименты по поручению мединститута. Поразительно, с каким уважением полуграмотное население таежного города относилось к любому официальному документу.
В то время мне давали стипендию около пятнадцати рублей в месяц, которых едва хватало на еду. Прирабатывал по мелочам, даже игрой в карты. Однажды меня поймали. Мы играли на очень маленькие ставки, но руководство техникума превратило нас в настоящих преступников. Ребят подвергли перекрестным допросам, заставляли доносить друг на друга и, наконец, выгнали из общежития.
Мать посылала продукты и небольшие деньги — часть пенсии как вдовы погибшего[6]. Они были нужны, так как мы в те годы постоянно жили впроголодь.
После инцидента с картами негативное мое отношение к начальству усилилось. Я чувствовал, что люди у власти — это преимущественно бесчувственные хамы, высшее счастье для которых — попирать достоинство тех, кто от них зависит. Они используют страх, чтобы утвердить подчинение и покорность. Их правила искусственны, произвольны, их мораль надувательская, у них нет сострадания или понимания молодых людей как растущих личностей, нуждающихся в том, чтобы экспериментировать в жизни, наращивая свой опыт, пусть даже пробуя запрещенное.
2
Даже в годы моего детства я улавливал, что за серой жизнью нашего города скрывается какая-то иная, пугающая и увлекательная реальность. Группы заключенных, шедших волнами после каждой амнистии через наш городок, случайно услышанный разговор о пытках в застенках НКВД, тюремный жаргон, который мы воспринимали как неотъемлемую часть русского языка — все это западало в память, хотя стало понятным только много лет спустя.
3
См. материалы о деле Клюева и выдержки из его стихов в книге Виталия Шенталинского «Рабы свободы».Изд. «Парус», 1995, стр. 264-295. См. также веб-сайт, посвященный Клюеву: Ьпр://к1иеѵ.ог§.иа/. В 1991 году, когда я впервые после побега посетил Колпашево, местный журналист подарил мне деревянную ложку с изображением Клюева, по его рассказам вырезанную якобы каким-то заключенным. На ней были отмечены даты рождения и смерти поэта - 1884-1937.
4
Брат матери, Николай Лещин, номенклатурный работник, заведовавший почтовым отделением в засекреченном городке Томск-5, до этого — министр почтовой связи в Киргизской ССР.
5
Интересно, что хотя мои воспоминания о детстве ярки, включая почти голографически четкое воспроизведение города и его окрестностей, память об этом отъезде совершенно стерлась.
6
Пенсию долгое время не выплачивали, так как отец считался пропавшим без вести (т. е. потенциально «врагом народа»). Мать предупредили в военкомате, чтобы она немедленно сообщила им, если получит какую-либо весточку от отца. Она замуровала в стенку все его письма с фронта — не дай бог, найдут что-то предосудительное. Потом узнали, что отец был убит при попытке побега из лагеря для военнопленных. Два его товарища выжили и подтвердили факт смерти.