Вскочив с кровати, я начал лихорадочно ходить от стены к стене. Что если они на самом деле считают, что я шпион. Мне не только не увидеть Неаполь, мне не удастся выйти отсюда живьем.
Я подошел к окну и попробовал одной рукой расшатать решетку, поддерживая другой брюки, сползающие без ремня. Нужно бежать. Можно добраться до морского порта в Трабзоне и сесть на первое иностранное судно. Лучше французский или итальянский корабль. Это будет просто игрушкой по сравнению с проплывом из России. Высажусь в Неаполе или в Марселе и буду говорить с цивилизованными иммиграционными чиновниками.
Решетка не поддавалась, я отпустил брюки, они упали на глиняный пол, и попробовал снова расшатать ее, уже обеими руками. Но она оказалась такой же прочной, как и державшие ее стены.
Дверь открылась, и вошел офицер. У него было больше звезд на погонах, чем у того, что допрашивал меня накануне. Жестом он указал на выход.
Снаружи стоял зеленый джип с работающим мотором и водителем. Я сел на заднее сиденье, мой сопровождающий рядом со мной. Офицер молчал, но и не выказывал враждебности.
Уже лучше. Может, я смогу сбежать во время поездки?
ПОЛКОВНИК АДОЛЬФ-ОГЛУ
Джип ехал гористой местностью по проселочной дороге несколько часов. Навстречу попадались маленькие деревушки с замызганными хижинами, небольшими огородами и виноградниками. Крестьяне провожали нас взглядами, дети бежали за джипом, женщины тайком поглядывали из-под чадры. Деревни были бедные, беднее тех, что я видел в Грузии. Но в жителях гор чувствовалось достоинство, эти люди в простых одеждах — женщины в длинных развевающихся шальварах, мужчины в традиционных шляпах, старики с палочками, находились далеко от властей и цивилизации.
Я ничего не ел со времени короткого завтрака в пограничной деревне и был голоден. Будто бы прочтя мои мысли, водитель остановился у небольшого ручья под деревьями. Водитель достал сыр, виноград и бутыль с водой. Офицер молча показал, чтобы я присоединился к ним. Я было набросился на еду, но сдержался, увидев легкое изумление на лице офицера. Вкус винограда был великолепен, вода — холодной, а сыр — домашним.
Поездка по извилистым горным дорогам продолжалась. Кое-где рабочие ремонтировали дорогу: они на мгновение поднимали покрытые пылью лица и продолжали долбить скалы тяжелыми молотами и кайлами. Проезжавший мимо грузовик прижался к обочине узкой дороги, как только его водитель увидел военную форму.
Дорога была неровной, с множеством поворотов, джип мотало из стороны в сторону. Никто не произносил ни слова.
После нескольких часов карабканья вверх мы стали спускаться на равнину на большом плато. Чаще попадались деревни и небольшие поселения. Мелькали знаки, изображающие собак, изрыгающих пламя. Мы что, приближаемся к какой-то запретной зоне? Только много позже я узнал, что собаки с горящей пастью — это реклама автомобильных шин. Непривыкший к самому виду рекламы, я все еще был в советской реальности запретных зон и потенциальных опасностей.
Офицер вынул платок и завязал мне глаза. Я насторожился. Все слышнее становились шум транспорта, и прерывистые уличные звуки. Должно быть, мы въезжали в город.
Наконец, джип остановился. Мои спутники обменялись несколькими словами. Все еще с завязанными глазами меня провели в здание, мы поднялись по лестнице. Когда повязку сняли, я увидел, что нахожусь в маленькой комнате, точнее, камере, с белыми крашеными стенами, небольшой койкой в углу, стулом и столом. Оконная рама была окрашена в красноватый цвет, пыльное стекло заляпано засохшими подтеками краски. Высоко под потолком висела тусклая лампа, закрытая проволочной сеткой. Дверь закрылась, послышался тяжелый скрип поворачиваемого в замке ключа. Что это, тюрьма?
Начал осматриваться. Сквозь стекло окна ничего не было видно, видимо, снаружи стояло ограждение. Комната занимала около шести квадратных метров. Я сел на кровать с серым армейским одеялом и подушкой. Отвернув одеяло, увидел, что она безо всякой простыни. Они тут знали толк в беженцах и потенциальных самоубийцах.
Этой камере предстояло стать моим домом на многие месяцы.
На следующее утро меня вызвали на первый допрос. Как выяснилось потом, я находился в главном управлении военной разведки в Эрзуруме. Именно об этом городке писал Пушкин в своих заметках о поездке к театру действий русско-турецкой войны «Путешествие в Арзрум».