Но где-то в глубине сознания, подобно Джону Лилли, мчавшемуся под гору на велосипеде, я чувствовал, что моя жизнь потребует баланса, если я не хочу разбиться о скалы. Я смотрел на хиппи, живших месяцами на пляже на Кауайи в примитивных хижинах и — не видел себя среди них. Буквальные попытки восстановить рай на земле, будь то у хиппи или у Раджниша, вели к провалу. Надо было серьезно задуматься о своем будущем. Я начал подумывать о том, чтобы вернуться в Австралию и начать заново устраивать жизнь. Но время для этого еще не пришло. Как мое прошлое, так и мечты о каком-то фантастическом будущем, все еще преследовали меня. Я никак не хотел опуститься с неба на землю.
«ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ»
В Калифорнии мне исполнилось тридцать шесть лет. Я устал от журналистики. Радио «Свобода» перестало быть для меня средством общения с Родиной и даже средством самосовершенствования. Нужно было доказать себе, что я могу стоять на собственных ногах и не нуждаюсь больше в использовании русского происхождения, что могу на равных соревноваться на рынке интеллектуального труда.
Мои отношения с радио «Свобода» пришли к точке разрыва. Мюнхен посылал нетерпеливые напоминания делать программы менее заумными, более приближенными к нуждам «советского человека с улицы». Я послал им письмо об отставке.
У меня был обратный билет в Австралию через Европу и Японию, благодаря которому можно было попутешествовать по Старому Свету. Останавливался я у друзей и в дешевых отелях. Большую часть времени посещал галереи, ходил на корриду в Мадриде, бродил по мавританским руинам в Севилье. Хотелось прикоснуться к старым реликвиям, увидеть, как будто в последний раз, перед тем, как я окунусь в рутину работы и забот, лица святых и грешников, как их видели современники, посмотреть на шедевры искусства.
В Амстердаме я побывал в музее Ван Гога, вчитывался в страницы его жизни, всматривался в его картины. И почувствовал глубокое сострадание к Винсенту. Его «Едоки картофеля» были картиной и моего детства[24]. В ней чувствовался громадный недостаток любви, с которым ассоциировалась скудная пища. Мрачная, страдальческая атмосфера. Ван Гог стремился узнать женщин и любить их, но при этом выбирал партнерш, символизирующих обнищание женской части его собственной души, израненной восприятием своей матери. Его мать никак не могла забыть умершего за год до рождения Ван Гога его брата, тоже названного Винсентом. Винсент всегда чувствовал, что в сердце матери не осталось места для него. Одно из истолкований эпизода с отрезанием уха предполагает, что это был символический жест идентификации с мертвым братом и попытка заслужить сочувствие и любовь матери. Самоуничижение Ван Гога выразилось в том, что он отнес отрезанное ухо проститутке, женщине, любви которой он мог считать себя достойным. В конце пути он ощупью продвигается к свету, который символизируется изображением подсолнуха.
Он хватается за тень своего отца и не находит его. Единственным прибежищем становится Отец небесный. Я чувствовал, что живопись Ван Гога религиозна, в более глубоком смысле, нежели обычные картины, изображающие херувимов и небеса. Его религия — личная религия, глубоко прочувствованная, но трагично одинокая. Только теперь, с отступом на полтора столетия, мы можем оценить его дарование и принесенную им искусству жертву. «Мне часто не хватало душевного равновесия», — жалуется Ван Гог в одном из своих писем. «Мне кажется, что моя жизнь не была достаточно спокойной — все эти горькие разочарования, всякие напасти, перемены — они не давали мне полностью и естественно развиваться в своем призвании художника».
Я вспомнил об еще одном художнике с похожей судьбой, на этот раз русском, большом почитателе Ван Гога, которого он считал своим единственным учителем. «Лучший рисовальщик века», так говорил Пикассо об Анатолии Звереве, который был его любимым русским художником. Зверев открыл новую технику письма, которую назвал ташизм. Но как только Зверев стал известен на Западе, власти начали его преследовать. Умер Анатолий Зверев среди друзей, но большинство русских людей узнали о его творчестве только после его смерти. Воспоминания Анатолия о детстве были тоже невеселыми: голод, крысы и холод. Его отец был инвалидом войны, он рано умер и оставил после себя жену с тремя детьми. В свой первый день в школе Анатолий пришел в двух разных ботинках, потому что не было денег купить новые. Картины Зверева, выросшего в обществе почти тотального запрета на нонконформистское искусство, в отличие от картин Ван Гога, не попали ни в какие официальные коллекции и каталоги советских времен. Тем не менее их нельзя было вывозить, они представляли «достояние нации». Мои друзья, тайком вывезшие за рубеж коллекцию, продали несколько его картин в Нью-Йорке на аукционе, где они были сразу оценены по достоинству любителями искусства.
24
В годы войны и после войны мы жили в основном на картошке, и моя мать славилась тем, что могла готовить из нее множество хотя бы поверхностно отличавшихся друг от друга блюд. Одной из моих кличек в детстве было «картофельное брюхо».