ШКОЛА
В школе я учился хорошо, но был бунтарем — дерзким, непокорным ребенком. Дисциплина всегда была моей проблемой. Я любил некоторых учителей, некоторые из них любили меня. Наш учитель физики и математики был ветераном войны с покалеченной рукой, который ездил на работу на мотоцикле. Он имел привычку в начале каждой четверти писать на доске уравнение. Те, кому удавалось решить его, могли не приходить на уроки в течение всей четверти. Иногда счастье улыбалось мне. Я был особенно горд, когда учитель посылал меня в местную пивнушку купить для него пива вместо того, чтобы сидеть в классе.
Наша директриса, которая учила нас немецкому языку, тоже меня любила. Я с удовольствием занимался немецким и изучил его намного лучше, чем это обычно делается в школе. Я не знал тогда, что мне этот язык пригодится и в Турции, и в Германии. Наша «немка» даже позволяла мне безнаказанно читать книги на ее уроках. Позже она жадно следила за моими успехами. Но спустя годы после моего побега написала письмо, пересланное моей матерью, которое было полно пропагандистских лозунгов наподобие такого: «Я никогда не думала, что в моем классе растет предатель». Заставили ли ее написать это письмо? Я не уверен. Она относилась к типу советских идеалистов, которые поддерживали линию коммунистической пропаганды, заглатывая крючок с наживкой, поскольку без этой Большой Лжи их собственная жизнь превратилась бы в серый кошмар. Или они стали бы диссидентами, в конечном счете, мучениками. Не каждый создан для такой роли. Трагедия в том, что коммунизм превратил нормальные ценности, такие как трудолюбие, или доверие к власти — в акт самообмана и, в конечном счете, в предательство правды.
Во время учебы я жадно читал, в основном русских классиков или иностранных авторов. Советские авторы почти поголовно оставляли меня равнодушным. Их наигранный оптимизм резал мне ухо. Я любил Толстого, Достоевского, Гоголя, Куприна, Бальзака, Стендаля, Чехова, Салтыкова-Щедрина. Из советских авторов помню, что любил Зощенко и Ильфа и Петрова с их знаменитой сатирой первых лет советской власти. Я любил Пушкина и, будучи рожденным в тот же день, что и он (по старому летосчислению), почти идентифицировал себя с ним в моем юношеском воображении.
Помню, с каким удовольствием я читал книжку английского писателя Джерома Джерома, как-то попавшую мне в руки, когда мне было, наверное, лет десять. Я буквально покатывался от смеха. И был просто потрясен, когда никто в моем окружении не счел его сухой английский юмор смешным. Много лет спустя, уже на Западе, я перечитал его в подлиннике и понял, каким гениальным юмористом и глубоким философом он был.
Во мне начали развиваться тенденции, которые позже привели меня к конфронтации с обществом. Я начал ненавидеть претензии и посредственность и отвергал авторитеты, основанные только на грубой силе. И постепенно становился «сердитым молодым человеком». Начал ценить вещи, запрещенные детям, — взрослые кинокартины, на которые обычно проникал, используя всевозможные ухищрения, взрослые книги (некоторые из них я доставал по библиотечной карточке моей матери). Эпизодические наказания меня не останавливали. Например, когда мать и мой классный руководитель, наша соседка, нашли меня читающим «неприличный» роман Ги де Мопассана на чердаке нашего дома.
Некоторые из моих учителей и, по крайней мере, одна библиотекарша поощряли мою тягу к чтению и любопытство. Большим достижением для меня в те годы было достать дореволюционную книгу, подобную старому переводу брошюры по сексуальной патологии Крафта-Эббинга, которую как-то оставил, уйдя на уроки, квартировавший в нашем доме студент из местного училища (у нас всегда было несколько квартирантов, несмотря на то, что семья жила в двух с половиной комнатах). Такие «запрещенные» книги становились настоящим праздником. Меня тянуло к ключевым вопросам жизни и смерти, крайностям человеческого опыта.
Я начал экспериментировать с гипнозом, когда мне было около двенадцати-тринадцати лет, после прочтения другой из дореволюционных книг по этому предмету. Моя сестра стала моим первым субъектом воздействия, причем сомнамбулистическим. Я мог вызывать у нее иллюзии, и даже галлюцинации. Это давало мне ощущение силы, настоящего знания. Паранормальное, трансцендентальное, становилось ощутимым, я мог экспериментировать с ним. Мы имели дело с другой реальностью, не похожей на мрачную сущность повседневной жизни и мелкие преследования нас матерью и школой.