— Неть… — проскрежетал он, и спрыгнул на пол.
— Эй! — возмутился я, хватаясь за швабру. — Ты чего творишь? Я только что все вымыл!
Поздно. Что-то вереща, Мануанус долбанул по кухонной двери так, что она чуть не сорвалась с петель. Цокая когтями по полу, он выскочил в зал и яростно заверещал. Это было похоже… да ни на что это не было похоже. Звух саданул по моим барабанным перепонкам так, будто в каждое ухо мне мгновенно ввинтили по ржавому шурупу. Я бросил швабру и заткнул уши пальцами. Помогло слабо.
— Да что тут у вас такое? — на лестнице стоял разъяренный Фараон и тряс головой, морщась от боли. — Дайте почитать споко…
Он осекся, глядя куда-то в сторону двери, и глаза его стали похожи на выпученные зенки Мануануса, который внезапно успокоился и резко замолчал. Я тоже поглядел в ту сторону.
Мама дорогая…
Это было похоже то ли на кошмарную семью беженцев, то ли на небольшой цыганский табор, родившийся в извращенном воображении какого-нибудь последователя Босха, если не его самого. Голова у меня закружилась, и я прислонился к дверному косяку. У нас на пороге стояла целая… семья? стая? рой? — и каждый из них был очень похож на Мануануса. Кто-то настороженно шевелил коротенькими крыльями, кто-то топорщил щетину. Чем-то это все напоминало мне старый фильм «Вий», когда нечисть лезет в церковь к ополоумевшему Хоме Бруту. Слева громко шмыгнул тощий хобот, на кого-то зашипели, и опять наступила тревожная тишина.
Потом толпа чудовищных созданий зашевелилась, и оттуда настороженно выступил худой остроухий монстр, на котором красовалась старая драная бейсболка с надписью Red Devils. Отчего-то это меня рассмешило, и я, не удержавшись, фыркнул. Мануанус Инферналис негодующе покосился на меня, потом раздулся, как рыба-луна и зыркнул на вновь прибывшего. Под суровым взглядом тот как-то съежился, снял бейсболку с бесформенной головы и развел такими же тощими, как у нашего невольного постояльца, лапками.
— Дедь… Воть…
— Дедь жить здесь! — рявкнул Мануанус. — Одинь!
Дед? Вот это ничего себе… Я от изумления чуть не выронил сантоку, но вовремя успел поймать нож за самый кончик рукояти. Мануанус тем временем окончательно перешел на какую-то смесь шумерского с арамейским, он всегда так делал, когда был чем-то не на шутку взволнован.
В разговор неожиданно для всех вмешался валлиец. Он помахал рукой и крикнул:
— Эй, эй! Ребята! Невежливо говорить на незнакомом языке, когда хозяева тут стоят и ни черта не понимают!
Спустя некоторое время мы кое-как разобрались. Оказывается, сейчас мы наблюдали трогательную семейную встречу нескольких поколений. Которые все эти столетия кочевали по Европе, останавливаясь там, где им больше нравится, до смерти пугая суеверных горожан и селян, попадая в страшные городские легенды и байки. Наш Мануанус был у них патриархом — самый старшенький, то есть. Неудивительно, раз он помнит еще времена римских императоров. Его отпрысков хватало с избытком (кстати, а как размножаются мануанусы? ничего не хочу об этом знать…), но кто-то сгинул бесследно, а кто-то находился в добром здравии… если, конечно, словом «доброе» тут вообще можно кого-то назвать. Так что теперь весь этот сброд водил за собой самый старший внук.
Тут я услышал знакомое слово и перебил недовольно заворчавшего Мануануса. От его мягких знаков у меня уже ум за разум заходил.
— Босх? — спросил я. Внук нашего монстра закивал своей головой так, что уши затрепетали в воздухе.
— Босьхь! Рисоварь… кхудожьникь! Кисть крась!
— Ого, — Фараон хмыкнул, — так вот кому мы обязаны всеми этими жуткими картинами. А критики-то ломали головы, искали потаенные смыслы, чуть ли не к розенкрейцерам бедного Иеронима причислили. Разгадка лежала на виду…
— Жаль только, что кроме нас ее никто не узнает, — закончил я.
В этот момент я поймал на себе какой-то чересчур уж внимательный взгляд, пригляделся и чуть не подавился чаем — успел все-таки налить себе кружку, под аккомпанемент всех этих семейных разборок.
Из цыганской толпы на меня глядело что-то невообразимо розовое, пушистое и выглядящее настолько странно, что мои глаза отказывались соединять все детали в одно целое. Во-первых, у нее были выпученные глазищи с накрашенными ресницами. Во-вторых, на хоботе красовался кружевной бант. В третьих, на лапы были натянуты женские, когда-то лакированные босоножки, из которых торчали неумело, но старательно крашеные розовым лаком когти. В-четвертых, шерсть на голове была завита явно при помощи старых добрых бигудей. И, как добивающий выстрел прямо в голову — на этой… этом… была детская юбка на резинке!