Во время своей речи Альберих не спускал глаз со своего раба, и от него не укрылась тень тревоги и сомнения, пробежавшая по его лицу.
— В чем дело, любезный? Тебе не нравится мое предложение? Полно, мне сказали, что ты ни с кем не связан узами Гименея, — Альберих на всякий случай отрезал рабу единственный путь к отступлению, — а наиболее резвая и пригожая из желающих женщин ожидает тебя уже сегодня.
Раб очевидно колебался. Глаза его бегали, он тщетно искал выход из создавшегося положения. Наконец он выдавил из себя:
— Я сейчас не могу, хозяин. Я болен.
— Чем же? — деланно удивился Альберих, но в душе у него окончательно воцарилась печаль, — летом простуды быть не должно, вид у тебя румяный и спокойный. А потом, — он внезапно резко возвысил голос, — как смел ты, ничтожный, утаить от меня свою болезнь, пробуя вино, которое предназначалось мне?
Раб не ожидал такого ответа. Он упал на колени.
— Хозяин, не гневайтесь, моя болезнь не может повредить вам, и я ничего не утаиваю от вас. Но мой недуг такого свойства, что я не хотел бы, чтобы об этом узнали в вашем услужении. Вот уже три недели, как у меня пропала мужская сила, и я теперь всячески избегаю женского общества и молю Господа о ниспослании мне выздоровления.
Сколь ни тяжело стало на душе у Альбериха, но он вынужден был деланно расхохотаться.
— Так вот в чем дело, милый Фома! Ступай же и будь спокоен, я сохраню твою тайну. Но как только твой недуг покинет тебя, просись увидеть меня. Мое предложение остается в силе. Ступай!
Раб вышел, а Альберих тут же подозвал к себе Донато.
— Этот смерд действительно ленив и порочен. Он не должен увидеть утро завтрашнего дня, — вынес приговор герцог.
Оставшись наедине, Альберих предался невеселым размышлениям. До разговора с рабом он логично, для людей своего века, полагал, что проклятие Агельтруды передалось ему чарами или заклинаниями через вино. Теперь же выходило, что раб разделил участь своего господина, а, стало быть, в вино было подмешано какое-то зелье. Это давало надежду на выздоровление. Для нейтрализации зелья ему необходимо было обратиться к умелому и образованному знахарю, коих тогда во всей Италии были считанные единицы, а Альберих не относился к кругу тех, кто с ними плотно общался. Ко всему прочему необходимо было сохранить все свое нездоровье в тайне, чтобы ни чванливый вельможа, ни последний смерд на Апеннинах не давился от смеха при встрече с грозным герцогом великого Сполето, не тыкал пальцем в его сторону и не сочинял скабрезных куплетов. В этом плане вариантов у него не оставалось — ему надо было обратиться к Теодоре Теофилакт.
Спустя две недели герцог Сполетский въехал во двор хорошо знакомого ему дворца Теофилактов на Авентинском холме. Стены, убранство дворца, численность и вышколенность челяди явно свидетельствовали о том, что дела у хозяев продвигаются. Супруги радостно приветствовали Альбериха, отдавая должное стараниям последнего выгородить их в глазах Беренгария Фриульского. Альберих рассеянно слушал хозяев, раздумывая над поиском причины, согласно которой хозяину дома следовало бы оставить его наедине со своей женой. Не найдя ничего лучшего, он решился сказать правдиво:
— Мой друг, мессер Теофилакт, я прошу тебя не удивляться моей просьбе, но есть одно обстоятельство, которое я хотел бы обсудить наедине с твоей супругой. Прекрасно понимаю, что у вас нет друг от друга секретов, и благодарю Господа, что в таком единении сердец и духа вы проводите дни свои, но причина эта настолько стыдит меня, что я не смогу рассказать о ней в твоем присутствии, а ты сам мне помочь ничем не можешь. Тем не менее, я заранее прошу у вас, друзья, клятвенно обещать мне, что тайна моя, которую я собираюсь поведать прекраснейшей Теодоре, не выйдет за пределы вашего дома.
Теофилакт несказанно удивился его словам — конечно же, он не испытал радости от предложения Альбериха, тем не менее, причин не пойти навстречу другу у него не было, и он согласился, попутно дав обещание молчать о тайне герцога Сполето.
Оставшись наедине с Теодорой, Альберих рухнул наземь и, обхватив ее ноги, начал умоляюще шептать:
— Милая, мудрая, блистательная Теодора! Молю и заклинаю тебя, как друга, как прекраснейшую и мудрейшую из женщин, помоги мне! Я прошу тебя и твоего мужа никому и ничего не говорить, иначе… О, простите меня и войдите в мое положение… Я из друга вашего превращусь в вашего злейшего и беспощадного врага, и ничто не остановит меня в таком перевоплощении! Я вынужден полностью довериться вам, и в вашей власти теперь будет находиться честь моя. Но я прошу тебя, помоги! — вид некогда грозного и иронично-надменного Альбериха был Теодоре неприятно жалок и внушал неподдельную тревогу.