Каждый день я выходил на прогулку. Бегал, приседал, дышал и переговаривался с соседями. Меня всегда старались держать вдали от всех. Но иногда получалось пересечься с друзьями. И этим минутам общения, выкрикам, далеким фразам приветствия я был несказанно рад! Как я был бы рад, встретив человека на необитаемом острове.
После прогулки я всегда мыл полы, потому что по ним ходили в грязной обуви тюремные гайдамаки. А на полу я по утрам спал. У меня забирали этот сраный матрас в пять утра, поднимали шконку, а я плевал на всё и падал на пол. Подстилал костюм, под голову клал приговор, сворачивался эмбрионом и досыпал.
Потом просыпался, отжимался, умывался, читал приговор, УПК, УК, составлял кассуху, думал. О многом…
Дни напролет верещало «Русское», тем самым заставив меня окончательно его возненавидеть. Со временем мой организм вынужденно адаптировался к экстремальным условиям камеры, но это не облегчало мое пребывание в ней, а напротив — злило!
Из параши иногда вылезали наглые крысы и бесцеремонно сидели на краю постамента, украдкой бросая в мою сторону косые взгляды. Они не боялись присутствия человека и, вставая на задние лапы, задирали кверху свои чуткие, заостренные носы, улавливая тонкие вибрации в воздухе. Не учуяв никаких съестных предметов в моей аскетской камере, исчезали в темном вонючем отверстии канализации. Так получилось, что в моей параше не было «колена» и вода в ней не стояла. Крысы поднимались по прямой трубе беспрепятственно. Я с остервенелым упорством затыкал каждую ночь дыру в параше всякими тряпками, зло приговаривая при этом: «Вот так, сученыши. Вот так, бляди! Теперь вы не вылезете!» Но каждый раз тряпки были взлохмачены, прогрызены их острыми резцами. Они издевались надо мной, твари!
Гриб, что рос в углу, я не трогал. Это привносило немного экзотики в мой быт. Но наибольший дискомфорт мне доставляло отсутствие дневного света и свежего воздуха. Я написал несколько заявлений на имя начальника СИЗО, красноречиво указывая в них на вопиющую антисанитарию и недопустимость моего пребывания в этой камере. Я указывал на отсутствие окна, чудовищную влажность, отсутствие вентиляции и тусклый свет, а также на антисанитарные условия: грибы, грибок на стене, насекомых и вечно мокрый угол, текущий с потолка над туалетом (когда я лежал по утрам на полу, любимым моим занятием было наблюдать за скользящими вниз каплями: какая у них первой доберется до финиша, до низа кафельной плитки. Это меня забавляло до того момента, пока не приходилось вставать).
Резюмируя мои, как мне казалось, убедительные аргументы, я просил перевести меня в другую, подходящую для жилья камеру. С уважением. Дата. Подпись и все такое.
Ответ я получил дней через двенадцать. Очень лаконичный по форме и совсем не по существу. За подписью зам. начальника по режиму Монеева. Правда, я сомневаюсь, что он его читал, но подпись его смотрелась авторитетно. А ответ содержал в себе следующее: ваше заявление было рассмотрено, и установлено, что в камере № 202, в которой вы находитесь, имеется стол, стул, спальное место, вентиляция, санузел, деревянные полы, столько-то квадратных метров жилой площади; ну и бла, бла, бла в таком роде. Всё! По существу моих доводов и просьбы перевести — ничего. Ни слова! Я понял, что эту цитадель пенитенциарного маразма мне не преодолеть. Но не переставал их донимать заявлениями о переводе.