Потом Даэмон объявил декрет об «империи Рош» — кошмаре Библии (а значит, он ее все-таки читал). А себя назвал императором. В декрете, который жизнерадостный (правильнее будет сказать — смертерадостный, наверное) Елизарий притащил мне, императора именовали Ариманом. Еще он объявил конец света, но постскриптумом — так, между прочим. А от двора новоявленного императора внезапно скрылся один из его приближенных, какой-то непризнанный тибетский принц. Куда уехал — непонятно. Невовремя как-то он решил разбегаться…
Небо было уже другим. Кто-то ждал ответа черному Антихристу, кто-то делал бизнес на ужастиках, кто-то просто слонялся по городу в тупом ожидании. Я был в числе последних. Люди… Как они занимательны! Им объявили, что конец света наступил, а они как ни в чем не бывало суетятся по-прежнему. На Пушкинской роллеры катались на роликах, не боясь попасть под машины. Теперь уже все равно не страшно…
— Это ты?
Я оглянулся на голос. Бог ты мой, это же Артем. Только зачумленный слегка.
— Что с тобой? Заболел?
— Не знаешь, что происходит? — спросил он, глядя куда-то сквозь.
— Нет.
— Происходит самое неви… дикое. Я не знаю, я сам не знаю! Ты помнишь Андрея?
— Который умер от инфекции?
— Непонятной инфекции. Всего двадцать восемь ему было. Так он вернулся.
Я не сразу понял, что он говорит, но — что делает мне честь — когда понял, оставался спокоен.
— Я видел его вчера… и еще во дворе — двух школьных друзей, они оба погибли при несчастном случае. Десять лет назад. Еще Ленка говорит — к ее подруге сестра приходила, та, что умерла в больнице. Что же это, а?
— Значит, мертвые возвращаются, Артем. Даэмон идет сюда.
— Это что же, все вернутся?
— До всех дело не дойдет — не успеет дойти. Развязка близка.
Да, возвращались те, кто умер не так давно. Они стучали в двери друзей и молча проходили, усаживаясь на любимые в недавнем прошлом места. Они почти не говорили, но их никто и не спрашивал. Ужас и равнодушие смешались в московском воздухе, я гулял по Тверской, на которой не было ни одного автомобиля. Одинокие прохожие беспомощно выбежали на проезжую часть и шли прямо по ней. Как на празднике.
Они удивили меня. Я ожидал истерик, напоминающих тонущий «Титаник», бессмысленных метаний, ненужной паники, вытаращенных глаз. Ничего. Глаза сомнамбул, непривычно тихая для Москвы речь, словно и не здесь я. Возможно, это перебор для их безоблачной психики. В газетах писали, будто доблестные спецслужбы пытались вначале оцеплять кладбища, а оттуда дул им ветер в лицо. Невероятно сильный ветер. А кругом было совсем безветрено, безоблачно. Ночью раздался шум нездешний, по надгробиям открыли огонь из огнеметов, и дальше — треск камня, падение оград, и сильная волна отбросила назад тех, кто пытался закрыть дорогу. Ничего зловещего, никаких триллеров. Они шли — просто им надо было идти. Я видел фотографии московских кладбищ и заметил — проснулись далеко не все, большинство могил остались такими, как и были. Но от вида тех немногих стыла кровь. Я и сам повстречал кое-кого из покойных друзей на традиционном вечере у Артема. Друг наш Елизарий назавтра всех приглашал на Красную площадь, обещался салют и торжества в честь прибытия императора. Любимое CNN непрестанно транслировало Москву, во всем же остальном мире все было пошло, спокойно и обыденно.
Наутро мы большой компанией пошли через улицу Герцена к Кремлю, часов в семь утра. Прохожих почти что не было — впрочем, час был непривычно ранний. Все происходящее начинало превращаться в унылый фарс — как насмешка надо всем, чем грезило человечество тысячелетиями, как представляло себе этот страшный волнующий миг. А все так обыкновенно словно бы…
Мимо нас проехал троллейбус, совсем пустой. Даже транспорт по Москве еще ходил куда-то. Апокалипсис.
Зато с мостов Москвы-реки открывался грандиозный и тем завораживающий вид. Все пространство от Театральной и Китай-города до самой реки словно унеслось куда-то. На месте Кремля и прилегающих улиц зияла пустынная территория, кое-где прорастала болезненная осенняя невозможная трава, где-то она ощетинилась грязными каменными обломками. Манежный центр рассечен был трещиной, как землетрясением. Одна его половина сохраняла вид приторного пряника, вторая — даже не была искорежена. Ее просто не было. Как непривычно смотреть с Герцена и видеть так далеко, до «России»… как непривычно. Вот и все, нет страны, власти, устоев. Только пустыня где-то на квадратный километр — все, что осталось…