Поэтому я спросил:
— А адвоката вы мне, товарищ подполковник, не желаете пригласить?
— Боюсь, адвокат мне, а не тебе понадобится, — визгливо ответил он и показал тяжеленный кулак. — Но он у меня всегда с собой.
Я в ответ только громко зевнул. Нет, я вовсе не показывал этим свое отношение к следователю. Просто подняли меня раньше времени, выспаться не дали. Организм требует отдыха. Оттого и зеваю.
Но подполковник, видимо, понял это иначе. Мою зевоту он расценил как личностное оскорбление, плевок в его чрезвычайно нежную следственную душу.
Этот тип показывал мне правый кулак, а ударить пожелал с левой руки. Я был готов к чему-то в этом роде, поэтому среагировал без труда. Да и сам удар был недостаточно резким, хотя и наносился всей тяжестью его тела. Это без малого центнер. По моим прикидкам, никак не меньше девяноста семи килограммов. В определении веса противника я никогда не ошибаюсь.
Мой стул стоял у стенки, на кистях были наручники. Поэтому тот прием, который у нас в спецназе называется перебором, мне пришлось делать двумя руками. По классике жанра он выполняется одной, вернее, обеими поочередно, когда удары сыплются один за другим.
Я подправил его руку, сбил ее с направления движения влево от себя и слегка отклонил голову вправо. По замыслу подполковника, после знакомства с его кулаком я должен был бы затылком удариться о жесткую бетонную стену, слегка прикрытую побелкой, но от этого не ставшую мягкой.
Вместо этого получилось так, что он со всей своей немалой, наверное, силы врезал кулаком в бетон стены. Я подумал, что если в соседнем кабинете что-то висело на стене, то эта штука непременно должна была бы свалиться. Мне почему-то привиделись часы с кукушкой. А если у стены стоял, предположим, тяжеленный металлический несгораемый шкаф, такой же, как в кабинете, где меня сейчас допрашивали, то он должен был опрокинуться на дверцы.
После удара подполковник завопил благим матом. Два вертухая, доставивших меня на допрос, не слышали звонка, вызывавшего их, но все равно тут же ворвались в кабинет с пистолетами на изготовку и остановились в растерянности. Я по-прежнему сидел там же, куда меня сразу и пристроили, весь из себя спокойный и невозмутимый.
Подполковник упал на колени прямо передо мной и орал что-то нечленораздельное. Вертухаям сразу трудно было понять, что следователь зажимал другой рукой кисть, как минимум сильно ушибленную, а то и раздробленную. Они могли бы подумать, что он передо мной на коленях валяется и руки при этом к груди прикладывает, словно желает доказать свою искренность.
Если бы не вопли подполковника, то вертухаи так и подумали бы. Но они быстро сообразили, что на коленях можно только каяться и умолять. Когда люди это делают, они так не вопят, тем более не матерятся так изощренно.
Поэтому один из них направил на меня пистолет, забыв снять его с предохранителя. Второй же попытался поднять тяжеловесного подполковника, что было ему одному явно не по силам. Я помочь не пожелал, поскольку меня об этом не просили.
Вертухаи были из местных, разговаривали с подполковником на своем языке. Я не был полиглотом и не сумел понять, о чем шла речь.
Наконец-то следователь понял, что боли давно пора бы и утихнуть. Он проявил незаурядное мужество и разрешил вертухаю себя поднять.
Я же продолжал сидеть как ни в чем не бывало и даже не смотрел на пистолет, не подготовленный к стрельбе. Второй вертухай держал его так близко от моих рук, что мне ничего не стоило бы вырубить его самого, схватить оружие опять двумя руками и опустить предохранитель. Потом я мог бы заставить первого вертухая бросить следователя на пол, в веселом зажигательном национальном танце потоптать его ногами, а потом передать мне ключи от наручников.
Впрочем, я справился бы с браслетами и без ключей, просто взял бы скрепку из кучи документов, громоздившейся на столе подполковника. Этой проволочки мне вполне хватило бы для выполнения нужного действия.
Но я тогда все еще не понимал всей сложности своего положения. Поэтому ничего не предпринял для освобождения, хотя необходимые навыки имел. Не просто же так я со своими солдатами отрабатывал варианты освобождения из плена. Но пока я об этом даже не вспоминал, не пошел на свободу по трупам, хотя по большому счету скорее всего должен был это сделать. При этом я слепо верил, что отцы-командиры не бросят меня на произвол судьбы, что-то предпримут для моего освобождения.
За зарешеченным окном кабинета следователя была ночь. Самое подходящее время, чтобы покинуть здание и скрыться в темноте. Решетка была прибита гвоздями в оконной раме. Она преградой быть не может, вместе с рамой вылетит от удара ноги.