Весь день мы с профессором Коловратом тупо просидели во дворе. Вернее, я сидел, не зная, куда себя деть. А профессиональный историк работал. Он ничего не записывал. На исследуемую территорию нельзя внести ни одной лишней нитки. Приходилось запоминать. Мне однажды рассказывали, как на слете питерских «викингов» парень пошел отлить в ближайшие кусты. Справляя нужду, переодетый скандинавом человек начал понимать, что куда-то проваливается. Оказалось, что он в темноте зашел на какой-то болотный топляк, и сейчас медленно, но верно погружается с ним на дно. И едва он это понял, тут же начал доставать и отбрасывать от себя подальше современные предметы: стеклянную бутылку, между прочим, с недопитым пивом! Очки, мобильный телефон. Он просто не хотел, чтобы возле найденного археологами трупа, обнаружились не свойственные эпохе объекты материальной культуры.
В лесу, возле оврага, где в одном из склонов тщательно запрятан реактор, есть схрон. Там лежат инструменты и кое-какие материалы, на случай поломки. Из тех, которых ещё нету в мире. Находятся они в герметичной капсуле вместе с микропаяльником, лазерным резаком, какими-то схемами для инженеров, несколькими уже собранными платами. А рядом всегда есть записка на нескольких языках. Историки заботятся о будущем. О себе они думают куда меньше. В схроне есть пара банок консервов, которые можно открыть без ножа. На всякий случай нож, сухие носки. Но этого пакета с «удобствами» может не быть. В голодном Екатеринбурге сейчас нет возможности обновить продовольственный запас. А из современного города мы с собой ничего не привезли, торопились.
Уже стемнело, когда нас позвали ночевать в дом напротив. В караульном помещении все были русские. Коловрат немедленно пустился в какие-то долгие переговоры. Отвечали ему охотно. Все устали, всем хотелось излить душу. Я же места себе не находил. Нас накормили жидким супом, и дали по куску такого сухого хлеба, что он казался сделанным из опилок. Но за весь день я ни разу не видел, чтобы приговоренным отнесли хотя бы краюху такого же сухого, ужасного хлеба. Вся их еда сегодня состояла из каких-то монастырских запасов, уместившихся в одной небольшой корзине. А ведь в доме содержат двенадцать человек! Осторожно спрятав свой «ужин» за пазуху, я выскользнул за ворота, и направился к бывшим купеческим хоромам. Моего побега никто не заметил. В доме Ипатьева горел тусклый свет в тех трех окнах, которые не были забиты досками. Во дворе же было темно, хоть глаз выколи. Ближайшие несколько фонарей оказались разбиты. Возможно, специально. За ворота я прошел без особых затруднений, предложив стоявшему на часах румыну разделить ужин с остальными. Кроме соблазнившегося жидкой похлебкой охранника во дворе ещё кто-то был. Два человека, которых в темноте не было видно, курили и тихо беседовал. Я присел за телегой и прислушался.
– Да у меня самого трое! – шептал какой-то мужчина, – не могу, поймите!
– Николай Александрович готов на все, – уговаривал его собеседник, – коллега! Я прошу вас! Хотя бы мальчика!
– Да что я остальным-то скажу? – хрипло возражал первый голос.
– У нас есть бриллианты, – шепот стал тише, – у девушек в корсетах зашиты. Об этом никто не знает. Заберите себе все, разделите с другими.
– Товарищ Боткин! – вскинулся обладатель хриплого шепота, – в стране голод! Я все найденные ценности сдам по описи в ЧК тотчас же после расстрела.
– Гос… товарищ Юровский, – доктор Боткин заговорил настолько тихо, что я почти перестал его слышать, – вы же добрый человек. Вы мальчика-поваренка спасли. Это же чудовищное преступление убивать детей. Алеша сыну вашему ровесник. Вы бы выстрелили в своего сына? А если бы кто-то собирался в него стрелять, неужто не попытались бы помешать?
– Чтобы вам за себя не попросить? – желчно, но уже решившись на что-то, спросил Юровский.
– Это ЕГО последняя просьба, – вздохнул лейб-медик, – в таком не отказывают.
Всю ночь я глаз не сомкнул. Днем профессор Санаев настоял, чтобы я хорошенько выспался, но я был, как в лихорадке. И все высматривал на дворе Юровского. Все известные мне фотографии и даже какой-то криво написанный портрет никак не отражали действительности. Ну не передают фотографические карточки всего ужаса в глазах у людей, которым ночью предстоит убивать беззащитных. Сперва я думал, что легко опознаю цареубийцу по звериному блеску в глазах, по яростной готовности расправиться с врагами революции. На худой конец, по внушительным усам. Как бы не так! Усатыми были все поголовно. А злым блеском глаз меня одаривал лишь лохматый песик царевича, которому из-за тесноты не позволяли оставаться со своим хозяином в комнате. Спаниель тосковал, и весь день скреб входную дверь в надежде пробиться «домой». Я подумал, что пес попросту голоден. Достал свой запас, и протянул собаке кусок окончательно зачерствевшего хлеба. Но тот подачку не взял. Пришлось оставить еду на земле. А самому присесть в отдалении, на поленнице. Сон пришел быстро и незаметно.