— Ой, Иван Адамович, а ваш прадед был очень интересным человеком!
— Был, Светочка, был. Только вот… После всех этих его метаний я, понимаешь ли, не еврей, не поляк, не русский, не немец, а так — непонятно кто…
— Да русский ты, Иван Адамович, русский: ни польского, ни немецкого, ни тем более иврита, небось, не знаешь? — чуточку бесцеремонно, но с благими намерениями перебил майора Сергей. Однако Иван Адамович был явно настроен на «самоедский» лад и, собираясь исповедоваться дальше, не ухватился за спасательный круг.
— Вот, вот, Сергей, у нас ведь чем меньше знаешь, тем ты «более русский». А совсем ничего не знаешь — то русский безоговорочно. Только мне это почему-то не помогло: моего отца, как немца, в начале войны выслали в Казахстан, а после, когда я, закончив артиллерийское училище, стал служить, начальство меня немцем не признавало: еврей-полукровка — и всё тут. Но это — позже. Это уже не так. А вот в детстве — да. В детстве было очень обидно. Для немцев — русский. Для русских — еврей. Для евреев — католик: то есть, «выкрест». Поэтому, наверно, в мальчишеских мечтах я чаще всего воображал себя Гарун-ар-Рашидом: нищим по виду — расплачивающимся, однако, золотом.
Выговорившись, Иван Адамович закурил новую папиросу и, с минуту помолчав, обратился к Свете, меняя русло беседы:
— Светочка, ты бы лучше рассказала о том, что тебе привиделось утром, когда нас накрыло облако. О «явлениях» у Колодца я слышал всякое, даже самое невероятное, но чтобы вмиг, не заметив, переместиться на несколько сот километров — такое бывает только в сказках. Не случись подобного с нами — никому бы не поверил!
— Да я в основном всё уже рассказала. Может быть, так — некоторые подробности.
Пустившись в воспоминания, Света увлеклась и скоро уже фантазировала без удержа:
— Это, по-моему, пришельцы. Наверное, здесь — у Колодца — их база. А туман — следствие нуль-пространственного перехода. Они, конечно, могут мгновенно перемещаться не только на межзвёздные, но и на межгалактические расстояния. И ничего они не с Юпитера — Нинка врала, что вступила с ними в контакт! А вот мы — вступили! Ой, Иван Адамович, Серёжа, Оля, до меня это только сейчас дошло! Надо же! Я их видела! Наверно, когда они перемещаются таким образом, то в пространстве образуется туннель! И если бы наша машина стояла немного дальше, то нас бы вполне могло в него затянуть! И мы бы тогда переместились не на триста километров, а на триста световых лет! Или — на триста тысяч! А у них — ничего. Солнце поменьше нашего, но очень яркое. И какое-то — зеленоватое. Вот только воздух — интересно, смогли бы мы им дышать? — С немного забавной озабоченностью, будто пришельцы уже пригласили их в гости, подытожила Света.
Ольга, едва только Света заговорила об увиденном ею нездешнем мире, внутренне встрепенулась. До этого она с большим интересом слушала увлекательную беседу — изредка даже вставляя в неё свои замечания и вопросы — эмоционально, однако, в ней не участвуя. Но когда выяснилось, что не только она одна смогла заглянуть в мир зелёного солнца, красноватых скал и насекомоподобных тварей, то освободились и вновь всколыхнули женщину усмиряемые прежде чувства: не галлюцинация, но прозрение! Есть этот мир! Где-то невообразимо далеко — но есть! Вернее — был…
В Светином рассказе не содержалось ни малейшего намёка на катастрофу, постигшую чужую планету. Напротив — безмятежность, спокойствие, процветание. Самодостаточность — с некоторым даже налётом самодовольства. Благостный мир — с миллионами лет неспешного эволюционного совершенствования в перспективе. Ни войн, ни революций — и… что же всё-таки с этим миром случилось? Страшная пульсирующая звезда в зените — символ термоядерного самоуничтожения? Или действительно — звезда? Иными словами: катастрофа рукотворная или — космическая? Или же — наподобие земных Содома и Гоморры — божья кара?
Сильные, но неясные, прежде беспорядочно теснившиеся чувства после Светиного рассказа разом освободились, оформились — облекшись сначала в мысли, а скоро уже и в слова. В десятки безответных — а потому, мучительных — вопросов: где? Когда? Почему? Как? За что? И Ольга, не выдержав их напора, заговорила. Лихорадочно быстро, сбиваясь и путаясь, перескакивая с одного на другое — обратилась сначала к Свете (тоже свидетельнице!), а немного спустя — к Сергею с Иваном Адамовичем: ей в первую очередь требовалось выговориться, и поэтому не имело значения, что на мучающие её вопросы она не могла получить ответов ни от одного из своих собеседников.