Осенью две тысячи третьего он исчез и всплыл только в две тысячи энном — здесь, в Диком Поле, в шайке Упыря. Однако Седой нимало не сомневался: Маркиз как был, так и остался киллером-одиночкой. Очень квалифицированным исполнителем — но и только. И даже если Батька его до сих пор не перевербовал, то задание, которое он, Седой, намеревается предложить Маркизу, будет ли ему по силам? Да и вообще — возьмётся ли? И — хуже! — испугавшись его, киллер не откажется, но, улучив момент, открыто переметнётся к Иннокентию Глебовичу? Ведь бояться полковника Горчакова у Маркиза куда больше оснований, чем бояться Ушастого или даже его самого. Но ведь и ничего другого всё равно не придумаешь — времени больше нельзя терять ни дня. Остаётся одно: попробовать противопоставить страху корысть. Да, никогда раньше Маркиз не брался за дорогие «заказы», но так ведь это — раньше. Когда на десяти-пятнадцати тысячедолларовые «гонорары» он мог жить безбедно, рискуя совсем чуть-чуть. А теперь, после Референдума, всё по-другому — не случайно же он прибился к шайке Упыря? Этот убежденный волк-одиночка! И если теперь предложить Маркизу — за единственный выстрел! — триста, к примеру, тысяч долларов? Неужели же он откажется?
Эти расчёты и планы, скоренько прокрутившись в голове Виктора Сергеевича, внешне вылились только в одну короткую фразу: — Ушастый, организуй, чтобы завтра Маркиз был здесь.
— Виктор Сергеевич, — почти взмолился Упырь, — до завтра — трудно. В Ставку же ехать только — и то пять, шесть часов. Да обратно. А по телефону нельзя — у Батьки всё под контролем. И служит Маркиз — ему, чтобы сорваться, надо что-то придумать. Батьку ведь на туфту не купишь. Вы лучше — мне: я тогда сам смотаюсь и всё в лучшем виде перескажу Маркизу?
— И полковнику? — колючий взгляд вонзился в мгновенно затрепетавшего Упыря. Кожа на Димкином лице посерела — вся кровь прилила к его большим, оттопыренным ушам. Ещё бы! Он только что нарушил сразу две, священные для всякого уголовника, заповеди! Даже три! Две частных: не совать нос куда не надо и никогда ни на что самому не напрашиваться. И одну общую: меньше знаешь — целее будешь. У блатных, впрочем, всё это сформулировано короче и выразительней: тебя не гребут — не подмахивай. А если услужливо «подмахивать» начинаешь загодя, то неизбежен закономерный вопрос: зачем? Что и от кого собираешься с этого поиметь? И достань сейчас Седой пистолет, и пристрели его как собаку — Упырь бы не удивился. Однако Виктор Сергеевич, посверлив его взглядом минуты две, сказал хоть и очень строго, но, кажется, не угрожающе:
— Всё понял, Ушастый? Или тебе объяснить подоходчивей?
Упырь выпустил воздух, от страха задержавшийся в лёгких, перевёл дух и облегчённо залепетал:
— Всё понял, Виктор Сергеевич. Маркиз завтра будет. Без вопросов.
Триста тысяч долларов — деньги очень серьёзные, особенно теперь, когда большинство потенциальных заказчиков разлетелось по тёплым западным городам и весям, но взяться за безумно опасную, предложенную Виктором Сергеевичем работу склонили Маркиза всё-таки не они — ненависть. К наркотикам. К наркодельцам. К «степнякам» вообще — и к Иннокентию Глебовичу, как к наиболее яркому выразителю их взглядов, в частности.
Впрочем, до сентября две тысячи третьего года Маркиз — Юрка Меньшиков — считал наркотики всего лишь одним из зол: наряду с алкоголизмом, проституцией, гомосексуализмом, СПИДом, радиацией, колдовством, засильем инородцев и прочими хоть и досадными, но лично его не затрагивающими вещами. Однако в сентябре всё резко переменилось — телеграмма о смерти младшей сестрёнки перевернула наладившуюся было жизнь снайпера-одиночки. (Зваться «киллером» Юрий Меньшиков категорически не любил, предпочитая нейтральное: «снайпер».)
За шесть часов на нанятой у московского центрального телеграфа «тачке» добравшись в славный волжский город Рыбинск, Маркиз еле-еле успел на похороны — оказалось, что на двойные. После смерти поздней любимой дочери — пятнадцатилетней девчонки! — его немолодой маме хватило сил только на то, чтобы отправить телеграмму: больное сердце не выдержало, обширный инфаркт — вызванная соседями «скорая» уже не смогла ничего сделать.