Пальцы левой руки болели, ныли и распухали, а каждое прикосновение к ним приравнивалось к их живому сожжению, так нетерпима была эта боль. Я словно оставила свою руку в очищающем от вреда и злобы огне, но не заметила, как начало сгорать всё моё тело, ведь я сама теперь была эссенцией ненависти, воплощением ярости без единого намёка на вкрапления милости. Они были почти полностью сожжёнными, я чувствовала, как сползают с них кусочки кожи и видела, как белое вкрапление кости проглядывается сквозь неплотно переплетённые мышцы. Ждать придётся очень долго, чтобы это как-то восстановилось и зажило. И если раньше мои ожоги скрывались под полами платья или под лёгкими непрозрачными рукавами, то сейчас это было у всех на виду, на виду у меня самой. И чем чаще мой взгляд падал на это мясное кровавое нечто, что до сих пор пахло жаренным и имело почерневшие обугленные края, тем сильнее мне хотелось выть от отчаяния. Может, это снова были галлюцинации, но даже если меня подводило то, что я вижу, то явно не подводило то, что я чувствую. Но я уже боялась полагаться на свои чувства, ведь все они до единого были подделкой, иллюзией, которая так умело переплеталась с реальность и прикидывалась неотъемлемой частью моей жизни.
Я выжгла узурпаторше глаза. И меня так будоражила одна лишь мысль о том, что я убила человека, будучи на грани, между жизнью и смертью балансируя так умело и искусно. Тем не менее, я не нарушила равновесия: кто-то остался существовать, а кто-то поплатился жизнью, чтобы не пошатнуть устоявшихся правил. И точно не я сейчас бездыханно лежала на полу, истекая кровью, нараспашку раскрыв разорванную плоть груди и обнажая разломанные рёбра. Её кровь потихоньку остывала, больше не фонтанировала и не окропляла всё вокруг. Пятна растекались густым маслом по полу, подобным тому, которым я расписывала полотна, о которых теперь и не вспоминала, с головой погрузившись в собственный сумасшедший мир и его правила.
Я чувствовала, как колдовство в моих пальцах нетерпеливо шелестит, щекочет плоть изнутри, просясь на свободу. Я приловчилась к нему, научилась использовать его в своих целях и скрывать следы после его использования. Даже научилась мириться с последствиями и болью, которую оно требовало взамен. Это было что-то выстроенное на рефлекторном уровне, то, что требовало автоматизма и не терпело долгих раздумий.
Голоса в голове диктовали мне правила, указывали, что делать. И я повиновалась каждому их слову, не зная, чего ожидать, но в глубине прогнившей души надеясь на то, что это приведёт к осуществлению одной мечты — мучительная смерть шехзаде Мехмеда, единственного наследника Османского Престола.
— Цена за месть дорога…
«Я готова отдать всё, лишь бы он умер также мучительно, как умирала изо дня в день моя душа. Как умирала прежняя Я».
— Увидь его боль… Увидь его смерть… Представь его муки…
Перед глазами предстало его лежащее на постели тело, что беззаботно ворочалось в окружении сонной дремоты, приятной и лёгкой. Я не хотела скорой его смерти. Я хотела знать, что он мучается, не в силах покинуть мир или держаться за него также крепко, как прежде. Мне приносило удовольствие его мучение, которое растянулось бы на долгие месяца или даже годы. Во всех деталях и ярких красках я представляла его боли, как сильно стенало сердце, будучи сдавленным неведомой никому болезнью, как сильно кружилась его голова, не давая ему подняться с места.
Я видела, как Мехмед упал на пол, затуманенным взором исследуя свои покои и метая обеспокоенный взор в попытке зацепиться хоть за что-то значимое. Но всё понапрасну. Мутная пелена всё сильнее окутывала его, покрывала блестящие очи толстой коркой льда, из-за которых способность видеть становилась отдалённой, тающей в вечном Небытие. Не знаю, что он чувствовал сейчас или видел, но что-то внутри подсказывало, что всё не зря: он явно стал на тропу мучительной смерти, как только привёз меня сюда под покровом ночи, всех обманув.
Но голоса не умолкали, лишь обречённо стенали, переворачивая вверх дном мой воспалённый рассудок. Они что-то шептали, но так неразборчиво, что любые мои попытки разобрать хоть словечко с треском распались на миллион маленьких осколков. Не в силах вынести надоедливой трели, эхом отбивающейся от висков, я машинально приложилась головой о холодную каменную стену, пустив в кровь отрезвляющую боль и туман, кой хоть немного сумел успокоить призрачных покровителей. Ещё раз. И ещё. Билась головой до тех пор, пока по лицу не пронеслась тоненькая горячая струйка влаги, что стремительно скатилась по вздёрнутому, покрытому ссадинами, носу, миновала изгибы пухлых губ и устремилась вниз, к подбородку. За собой она оставляла приятный тёплый след, который я огладила пальцами, собрав мизерные капельки и поднеся их к губам, желая опробовать то, что так манило. Хоть я и прекрасно знала вкус собственной крови, сейчас она была не такой, словно и совсем не моей. Она напомнила мне сладкий шербет с приятной сладостью абрикоса, которым меня поил Мехмед не так давно, когда пришёл вечером читать мне свои стихи.
Я облизнула пальцы с дьявольски чистым упоением. Кровь, оказывается, была не такой отвратительной на вкус, как раньше, и запах её казался не таким едким и тошнотворным. Словно внутри что-то переключилось, и весь мир стал выглядеть иначе: то, что раньше было под запретом теперь — благословенный дар, сладкий заветный плод, что так хотелось вкусить, невзирая на клеймо греха.
Что, если я и сама теперь грех? Тогда каков толк сдерживать порывы внутренних демонов и их влечение к абсолютно привычным для них вещам? Может, если я выпущу их на свободу, то и сама обрету спокойствие? Ведь больше они не будут грызть меня изнутри, и сами смогут себе обеспечить питание, основанное на человеческих пороках и тьме, затаившейся в груди?
— En el nombre supremode mi Dios y de mi Diosa,callo tu mezquina boca,que si hablas de mí,te ardan los labios,te sangre la boca o temuerdas la lengua.Que si te acercas a mí,te ardan las piernas y los pies,si quieres alzar tu mano en micontra que los dedos te irriten,si tienes ojos no me veas,si tienes boca no hables de mí y ni me hables,si tienes pies no me alcances,si te levantas contra mí que el pesode la Diosa Paya caiga sobre ti.Asi sea. {?}[Во имя моего высшего Бога и Богини, если откроет рот ОН против меня, — до крови искусает язык. Если пойдет ко мне со враждой — запинаться начнёт. Руки поднимет на меня — пальцы сломаются. Есть у него глаза, да не видят меня. Есть рот, да не говорит со мной. Имеет ноги, но не идет ко мне. Все злобные замыслы его остановит богиня Пайя. Да будет так.] Голоса запричитали в безудержном сумасшествии, сотня разных тембров вопили не одновременно, то опережая, то отставая друг от друга. С каждым словом громкость нарастала, терпеть это — испытание, которое я вряд ли сумею пройти. Тело сковало крепким канатом, туго стянуло его, не давая шевельнуться, голос померк и даже попытка закричать от боли превратилась в тихий несвязный хрип. От этих бесконечных импульсов, оставляющих за собой пылающий длинный след, хотелось лезть на стену и царапать её, срывать свои ногти и ломать руки, вместо костей оставляя белую пыль, лишь бы избавиться от гнетущего чувства безысходности. Я не могу сбежать от собственной головы, от разума, в котором не осталось ничего, кроме желания отомстить и уйти на покой, спрятаться ото всех, чтобы никто больше не причинил мне душевной или физической боли. Во мне боролись две стихии, два желания, из-за которых я находилась на перепутье: либо остаться дома, обрекая себя на вечную боль, что в свою очередь даст почувствовать себя живой, или спрятаться в лесной непроглядной чаще, чтобы пустой бесчувственной оболочкой существовать до тех пор, пока не разрушится весь этот мир.
Слова на неведомом мне языке въелись в память, словно они — выжженное клеймо на стенках моей черепной коробки. Заклинание ядовитым осадком накрыло остатки рассудка, медленно отравляя его, подчиняя своей воле, подчиняя и ломая меня так, как угодно ему.