Когда же мне надоело наблюдать за тем, как корчится юношеское тело из-за непрестанной хронической боли, ломоты в костях, я ощутила, как все его органы переплетаются между собой и превращаются в один неделимый клубок, посылающий по жилам ручейки горячей лавы, чистой эссенции огня, которому нужна была лишь одна искра, чтобы не оставить ни следа от юного шехзаде, даже мокрого места на постели. От него не осталось бы ничего, стоит лишь пожелать. У него лихорадка и он ничего не соображает. Он не в силах сопротивляться мне и моим прихотям. Дьявольским прихотям, подобным ему.
Внезапно с его сухих горячих уст слетел томный шёпот, сдавленный и тяжелый, будто каждое слово давалось ему с невероятным трудом:
— Лале… Где… Моя Лале…?
Его голос вывел меня из дурманящего транса и резко выбросил из чужого тела, бросив на произвол судьбы, лишив меня возможности отыграться за всю причинённую боль.
Он не забывает обо мне даже тогда, когда ему донельзя плохо, когда он балансирует между двух пропастей: жизнь и смертью. Он называет меня своей, даже когда не в силах вспомнить собственного имени. Он ищет меня во время того, как болезнь приковала к постели и не позволила подняться, чтобы найти покоя. Мехмед искал рядом со мной покоя. Умиротворения.
Он любил меня даже уродливую. Даже немую, почти лысую и незрячую. Он любил меня такой, какой видел. Такой, о которой заботился и не брезговал.
Вина в моём сердце сменилась тоской, а тоска вновь виной. Мне хотелось вернуться и исправить всё, но в итоге — тщетная попытка превращалась в злобу, неудержимую звериную злобу. Если бы не я и моё желание показать свою строптивую сущность, то всего бы этого не было. Я виновата в том, что Мехмеду пришлось искать подобные лазейки, чтобы добиться моей благосклонности, моего внимания.
Я была виновата во всём, что со мной происходило.
Я была виновата в том, что происходило с Мехмедом.
Моя цель разрушена вдребезги. Она рухнула, с шелестом упала под ноги, словно кипа осенних высохших листьев. Мне незачем было ему мстить. Что, если на самом деле причиняла боль только я? Что, если самым центром ненависти, её второй истинной ипостасью была именно я? Выходит, каждый в этом доме просто пытался мне помочь, приласкать и подарить хоть капельку света, в то время как я была хранителем тьмы, стражем вечного мрака. Не Мехмед. А я.
Обо мне заботился не Аслан, что с детства клялся мне в вечной любви и дружбе, в итоге забыв даже моё имя и мой образ. Обо мне заботился не Влад, с которым я прочувствовала радости первой юношеской влюблённости, а спустя год невыносимой разлуки ещё и ощутила на дрожащих губах вкус предательства, терпкий, горький. Они считали, что я умерла, что меня больше нет и это будет оправданием тому, что они похоронили моё имя в своих воспоминаниях, в которых и лицо моё было размазано, словно на свежее расписанное полотно вылили воду. Пленённые принцы забыли меня сразу же, как только появилась возможность.
Только Мехмед не забывал меня. Он посвящал мне стихи, каждый день передавал сладости или украшения, которые я глупо не хотела принимать, отказываясь от них, будто те заражены чем-то смертельно-опасным. Я всё время отторгала настоящую любовь, противилась всем её проявлением, наивно считая это насилием. Может, он не умеет иначе, а я, наслушавшись сказок, ждала принца на белом коне, что подарит мне весь мир?
Мехмед бы тоже подарил, если бы его не одолевала болезнь. Может, его просто не научили вести себя иначе. Может, он показывает свою любовь не так, как другие и это делает его таким особенным, таким загадочным? Если я дам ему шанс, то сумеет ли он исправиться? Сумею ли исправиться я, если он позволит мне это сделать?
Несколько часов я провела в гнетущем недоумении. Все мои домысли выползали наружу, подобно подземным тварям из мифологии, лярвам, склизким существам, что управляют человеческим разумом. Они цеплялись ко мне, прилипали так крепко, будто врастали в мою кожу, проникали под сплетённые ниточки мышц и сосудов, превращаясь в извилистые толстые лианы.
Наверное, Мехмед никогда и не был мне врагом. Он пытался заслужить мою любовь, пытался получить её от меня, ведь не получал её с малых лет, с тех пор, как лишился матери. И я, став его единственной надеждой, повела себя, как последний предатель на планете, строптивый лицемерный предатель, что, не понимая своих чувств, отстранился от того, в ком, наверное, нуждался сильнее всего.
И теперь в моей жизни были размыты все границы пониманий, что я выстраивала день за днём по маленькому кирпичику осознания, выстраивая крепкую стену убеждений и моральных ценностей. Теперь она была разрушена. Весь мой мир раскрошился с тех пор, как сердце сжалось от боли, стоило услышать жалобный хриплый голос Мехмеда, кой нашёл в себе силы на моё имя.
Мне стоило вести себя сдержаннее. Если бы я не перечила ему, была бы покорной и укротила свой «мужской» характер, то наверняка я бы сейчас нежилась в его тёплых бережных объятиях, воспевая песни о любви, искренней и чистой, подобно материнской слезе.
Я не знала, что реально, а что нет. Не знала, сколько прошло времени с моей последней попытки увидеть всё глазами шехзаде и взять его разум под свой контроль, надёжное крыло, которое бы вмиг избавило его от болей. Но ничего не получалось. Я злилась и разбрасывала всё, что попадалось мне под руки, ругалась во весь голос, не боясь, что кто-то услышит. Даже если кто-то и поймает меня, попытавшись наказать, то в ту же секунду поплатится за это, лишившись жизни. Был лишь страх, стыд и неодолимое чувство вины, отравляющее мои жилы, вены, что разносили остатки крови по медленно погибающей плоти.
Свернувшись комочком на полу, я тихонько роняла хрустальные капли, драгоценный хрупкий жемчуг из своих глаз, даже не видя, как он разбивается, как погибает. Печаль скользнула вдоль изгибов моего тела, тоска холодной рукой огладила мой лоб и мокрыми солёными губами оставила на щеке влажный невесомый поцелуй. Лёгкая дремота тут же унесла мой уставший рассудок куда-подальше, в мир, где невзгод, может, и не существовало. Где была только я и забытое счастье. Я не помнила, что значит это слово и не была уверена, что оно в принципе существовало где-то дальше, чем на задворках моего сознания.
***
— Мехмед! Нет!
Его тело, непростительно холодное, бездыханное, лежало на полу совсем неподвижно, будто он — кукла, которую бросили на сырую землю. Под спиной разрослось тёмно-вишнёвое пятно, липкое и вязкое, отпечатывающееся на моём белом платье, которое так ему нравилось. Стеклянные горько-коричневые глаза смотрели куда-то вдаль, туда, где человеческий взор терялся в пучине мерцающих звёзд и матушки-луны, оберегающей каждый такой утерянный взгляд.
Я трясла его за плечи, пыталась пробудить от вечного сна десятками поцелуев, но мои губы не чувствовали ничего, кроме ледяной кожи под ними. Я прижимала безвольное тело к груди, старалась передать стук своего сердца ему, чтобы всё стало как прежде, чтобы его сердце билось в унисон с моим, в один такт, не сбиваясь.
Но он не отвечал. Он не дышал. Не смотрел на меня.
Весь мир рухнул со звуком разбившегося вдребезги стекла.
Тьма.
Вспышка света.
Он снова бьёт меня и заставляет лежать смирно, приказав раздвинуть ноги, подобно продажной девице с борделя. Снова больно. Он вжимает меня в постель и оставляет на коже пылающие следы, сливовые кровоподтёки, что так сильно болели при каждой мысли о том, что они всё ещё не сошли. Мехмед отвешивает мне звонкие пощёчины и велит не реветь, ведь он не хочет меня плачущую, ноющую. Ему нужна отдача и он нагло её требует, сжимая руку на моей шее, перекрывая доступ к кислороду. Жадно хватая воздух, словно рыба на суше, я старалась ослабить его хватку, но он давил только сильнее, сжимал горло так, что мир перед глазами плыл, точно туман по водной глади.