– Но, ваша светлость, мы будем вынуждены скрываться от этого мира. Мы навсегда станем преступниками. Вы возненавидите меня.
Он потупил взор.
– Мне больше нечего сказать вам, граф…
– Я живу тобой, Жанна! Идем, я выведу тебя отсюда. После этого, если захочешь, я оставлю тебя.
– Я обречена, мой господин, – со слезами отвечала Жанна. – Вы причиняете мне страдания. Уходите, прошу.
– Нет! – Он схватил ее за руку. Тело его пылало в горячке, крупные капли пота выступили на лбу. – Ты пойдешь со мной, Жанна.
– Уходите, граф, – отвечала она, качая головой. – Прошу вас, не мучайте нас обоих.
В коридоре послышался звук шагов. Несколько человек приближалось к камере. Сэр Этьен коротко взглянул на дверь, на которой изнутри не было засова. Крошечные щели на древесине приобрели оранжевый оттенок – идущие несли факел.
– Совсем нет времени. Выйдем, Я немедленно все для тебя сделаю, – зашептал рыцарь. – Идем.
– Ваша светлость, этого не может быть, – Жанна высвободила руку.
Слезы брызнули из глаз графа. Закрыв лицо, с проклятием он повернулся к узкой каменной лестнице. Дверь распахнулась, и на пороге появились трое монахов, и среди них тучный брат Любар.
– Брат Патрик, – воззвал сильный голос, эхо которого прокатилось под низкими полукруглыми сводами.
– Я здесь, – ответил монах, уже успевший овладеть собой. – Вы прервали нас, братья.
– Сожалею. Но беседа ваша с этой отверженной затянулась. Вы заставляете его преосвященство ждать, брат.
– Я лично принесу извинения его преосвященству, – смиренно отвечал Патрик.
– Да будет так, – говоривший склонил голову. – Ведьма должна немедленно предстать перед инквизитором.
– Ага, свечи уже зажжены, – презрительно бросил Патрик.
– Что вы хотите этим сказать, брат? – спросил Любар, который после быстрой ходьбы никак не мог отдышаться, из его жирной груди со всхлипами вырывался воздух.
– Не обращайте внимания, – Патрик махнул рукой. – Девица готова предстать перед его преосвященством.
– Вы исповедовали ее? – спросил молчавший доселе монах.
Не отвечая и ни на кого не глядя, Патрик пошел вверх по ступеням. Этот угрюмый человек высокого роста был чем-то подавлен, его лицо выражало скорбь и неподдельное горе. Он вышел за дверь, и шаги его, постепенно затихая, затерялись в переходах. Монахи молча переглянулись.
После долгого подъема по винтовой лестнице, доминиканцы и их пленница остановились перед обитой железом дверью, защищенной решеткой, теперь поднятой. Факел оставили в подземелье, где этот коптящий источник света разгонял холодный мрак, не добавляя свежести затхлому воздуху. Надо сказать, что здесь, в переходах верхних уровней было относительно светло. Рассеянный свет лился от светильников, укрепленных на стенах. По крайней мере, по этим серым узким рукавам можно было смело передвигаться, не рискуя поскользнуться в какой-нибудь вонючей лужице и расквасить себе нос, или же сломать пару ребер.
Дверь почти сразу распахнулась без малейшего шума, показалось безобразное лицо старика с бело-розовыми бровями и бельмом на глазу. Его грязно-белое одеяние было покрыто засаленными пятнами, явно посаженными на монастырской кухне.
Потный, с лоснящейся физиономией брат Любар и скромный юноша, чье лицо, напоминавшее пергамент, испещряли узкие, как порезы, морщины, остались снаружи. Жанна в сопровождении коренастого монаха вступила в помещение, где ее ожидали с христианским терпением.
Обширный зал представлял собой галерею неправильной формы со сводами, покрытыми изображениями адептов веры. С бледных фресок, где преобладали лазурь и, золото, распятый Христос милостиво взирал на вошедших, и ангелы бесшумно кружили в широких одеяниях, даря друг другу поцелуи. На стены, сложенные из крупного серого камня, ложились цветные пятна от стрельчатых готических окон с витражами, украшенными эмблемами доминиканского ордена: собакой с горящим факелом в зубах, и геральдическими знаками королевской семьи. Заходящее солнце виднелось из-за древней крепости, его дрожащий красный свет разливался между зубцами монастырской стены. Массивные переплеты окон в виде колонн, увитых виноградными лозами и терниями, были усыпаны многоцветными бликами заката.
В верхнем конце галереи располагался небольшой подиум, на нем возвышался массивный стол, покрытый бархатом с рельефными ниспадающими складками. Бронзовое распятие и тонкие зеленые свечи устремлялись к сводам, где уже сгущалась вечерняя тень.
За столом сидел инквизитор, по сторонам от него расположились два духовных лица, в одном из которых Жанна узнала монаха, четверть часа назад признававшегося ей в своей любви. Сердце упало, и она отвела глаза.
Сопровождающий взял Жанну под руку, и странная пара двинулась по галерее. На некотором расстоянии от подиума они остановились. По знаку инквизитора монах удалился.
Жанна чувствовала смущение и страх перед человеком, чью фигуру как бы разрезало надвое распятие. Он был в простом одеянии, с пухлыми руками, неестественно бледным лицом, словно присыпанном мукой, и холодными голубыми глазами. Этот взгляд василиска был нацелен на девушку, точно между двух тонких изломанных бровей.
Монах, сидящий слева, осведомился, точно ли она девица Грандье из местечка Пти-Жарден, дочь лесоруба Клода Грандье? Жанна вздернула подбородок, брови дрогнули – чайка взлетела.
– Святой отец, неужто вы сомневаетесь в работе ваших агентов?
Монах вторично задал свой вопрос.
– Да! – отвечала девушка.
Тогда доминиканец спросил, известен ли ей человек, перед которым она предстала согласно повелению божию.
– Человека этого вижу впервые, ваше преподобие, – твердо отвечала узница. – Но сдается мне, что это важное лицо.
– Милостью божьей инквизитор провинций Лотарингия и Прованс, член ордена святого Доминика, его преосвященство Гийом де Бриг, – торжественно возвышая голос, проговорил монах, словно дворецкий в каком-нибудь знатном доме.
Инквизитор и его жертва некоторое время глядели друг на друга.
– Известна ли девице Грандье причина, объясняющая ее пребывание здесь? – продолжал расспросы монах.
– Нет, – она покачала головой.
– Громче!
– Причина мне неизвестна. Меня похитили из семьи, давшей мне пищу и кров, и насильно доставили в это место! Никаких…
– Что? Как ты смеешь?
– Никаких объяснений я не услышала, – Жанна возвысила голос, – а между тем я нахожусь в темнице, как преступница!
– Молчать! Ты забываешься! Инквизитор коротким жестом остановил монаха.
– Довольно… Благодарю, брат. – Это был ленивый голос сибарита. Жанна заметила, как в свете свечей блестят его отполированные замшей ногти.
– Послушай, Жанна, я пекусь единственно о твоем благе. Святая церковь никогда не причиняет вреда своим детям. Даже к ослушникам, к несчастным заблудшим овцам она милостива и милосердна. Я верю, что ты добрая католичка, Жанна. Так укрепи мою веру смирением, – говорил он медленно. Его тяжелые веки опустились, казалось, он вот-вот всхрапнет. – Ты отвечаешь брату дерзко. Что есть дерзость, Жанна? Это открытая дверь во всякую ересь. Ты внемлешь словам моим?
– Да, ваше преосвященство.
– Хорошо… Обещаешь ли ты быть благоразумной?
– Обещаю.
– Обещаешь ли чистосердечно покаяться, коль скоро в этом возникнет необходимость?
– Да!
– Обещаешь ли ты указать сбившихся с пути, пропащих, повинных в осквернении церковных святынь или иных преступлениях?
– Не понимаю, ваше преосвященство.
– Жанна, ты только что выразила готовность к покаянию. А разве покаяние не подразумевает чистую совесть? И разве паршивая овца может радовать взор и сердце пастыря? Ответь мне, Жанна.