– Подойди, – повторил де Бриг. Руки его возлежали на Библии, пухлые белые ладони. При пожатии такой руки возникает ощущение, будто держишь дохлую рыбу. – Поверь мне, Жанна, что действую я только в твоих интересах, ради спасения твоей души. Но иногда приходится быть жестоким, – он сокрушенно качал головой. – Как мать карает за провинность свое неразумное дитя, так и церковь, матерь всех страждущих, бывает решительна и беспощадна к тем, кто предпочитает грех праведности. Ах, дитя мое, ты спросишь – зло ли эти кары? Нет, отвечу я, не зло! Не зло, а спасительное лекарство, елей на душевные язвы. Инквизиция – лекарь заблудших овец церкви. И ты такая же овечка, Жанна, – Гийом де Бриг поднял на девушку свои скучающие глаза под тяжелыми коричневатыми складками век. – Мы спешим спасти грешника и примирить его с церковью. А ты упорствуешь, великая гордыня в тебе – это и есть грех, Жанна.
Инквизитор пытливым взглядом уставился на девушку. Все в нем: сутулая спина, напряженные, плечи, лоснящаяся макушка – все выражало возмущение ее молчанием. Но она молчала.
– Жанна, – с легким раздражением продолжал доминиканец, – ты упорствуешь, не желаешь принять помощь и выйти на свет, сознаться в преступлениях, покаяться. Не заставляй меня думать, что ты неблагодарна и непослушна.
– Послушайте, ваше преосвященство, – отвечала Жанна хрипло, покашливая и кутая горло в какую-то рвань, что прежде было шерстяным платком Масетт Рюйи. – Мне не в чем сознаваться. Я не совершала преступлений. Я не богохульствовала, ибо люблю бога, соблюдала церковные обряды, не нарушала супружеской верности, ибо не являюсь женой. Все те мерзости, что вы приписываете мне, отвратительны. Я никогда не совершала ничего подобного!
– Ну что ж, придется проявить твердость, – произнес Гийом де Бриг.
Он поднялся из-за стола, неторопливо оправляя складки своего одеяния. Человек среднего роста, тучный, с презрительной складкой губ, с высоты подиума взирал на свою жертву.
Узница монастыря была ужасающе худа, похожа на фантастическое насекомое с кожей, прозрачной от постоянного пребывания во тьме. Жанна ощущала исходившее от собственного тела и одежды зловоние. Из-под короткой юбки торчали тоненькие ноги, обутые в деревянные башмаки. Она знала, что представляет собой сейчас, что так же уродлива, как те несчастные, утопленные на Гнилом пруду в Пти-Жарден. Сознание своего безобразия, униженности в глазах церковников, одиночества питало ее в эту минуту.
Она не склонила голову, как побежденная, а стояла прямо, кашляя и кутая горло, и дерзко глядела на мучителей.
Инквизитор развернул бумагу и, держа обеими руками, стал зачитывать, придавая своему голосу предельную торжественность.
– Мы, милостью божьей, инквизитор Гийом де Бриг, изучив материалы дела, возбужденного против девицы, Жанны Грандье, и видя, что она не намерена помочь суду, и что имеются достаточные доказательства ее вины, желая услышать правду из ее уст, постановляем применить к ней пытку.
Он положил на стол бумагу, которая тут же приняла форму свитка. Солнечный луч, отдыхавший на гранях черного распятия, переместился в середину, и тонкая фигурка Христа заискрилась в пыльно-золотом луче. И тогда Жанна, приняв на себя венец мученичества, заговорила гордо и тревожно, прекрасная в своей твердости.
– Вы пугаете меня палачом, ваше преосвященство? Вы сами – палач. Приписываете мне сношение с дьяволом? Вы – дьявол. Вы можете пытать меня и даже убить – это в вашей власти. Но вы не заставите меня предать свое имя позору.
– Что за женщина, – пробормотал де Бриг. – Скала!
Множество людей бежало к старому центру Канна, где широко раскинулась рыночная площадь, окруженная каменными домами под розовой черепицей оживленного торгового района.
Город дышал свежестью апреля, и под небом, нежно-фиолетовым, с неровными полосами перистых облаков, радостно и звонко пробуждался после больной, ветреной зимы. Был праздничный день, и в кабачках уже с утра собирались шумные ватаги, и улицы наполнялись их нестройным хоровым пением, вылетавшем через низкие двери, распахнутые прямо на тротуары.
К празднично убранной центральной площади Канна со всех концов города стекался народ, постепенно наполняя ее ровным гулом и пронзительными выкриками торговцев разной снедью. Здесь можно было встретить мелких ремесленников: горшечников, с руками грубыми как глина, кузнецов, пекарей, ювелиров, мелких торговцев рыбой и овощами, матросов, безработных художников, крестьян, чьи лачуги стоят за стеной города. Представители светской власти держались с достоинством и особняком. Рясы церковников мелькали в разномастной толпе.
Кричали дети. Близилось начало торжественного богослужения, после которого еретикам будет оглашен приговор священной инквизиции. Предстоящее аутодафе изменило лик города. Повсюду развевались флаги, над лавками торговцев и над входами в богатые дома благоухали гирлянды цветов, а балконы украшались пестрыми коврами.
Накануне на рыночной площади был воздвигнут помост, куда вела деревянная лесенка, убегавшая под алый балдахин алтаря, и драпированные бархатом ложи ожидали знатных каннских горожан с их семействами.
Народ в возбужденном нетерпении ожидал предстоящей казни. Еще за месяц до этого события священники приходов приглашали верующих участвовать в празднестве, проповедуя с амвона благость послушания и обещая сорокадневную индульгенцию.
Громко обсуждали вчерашнюю процессию, прошедшую по главным улицам Канна под звуки труб и с развернутыми зелеными штандартами инквизиции. Члены конгрегации святого Петра Мученика возглавляли процессию прихожан, увлекая за собой «милицию Христа» – фискалов в белых капюшонах.
Сегодня с рассветом всеми овладело нетерпение. У кафедрального собора, откуда начиналось шествие, гудело и колыхалось людское море, на котором возлежали параллельные лучи едва взошедшего солнца и геометрические тени домов.
В замке происходило несвойственное ему движение, странный гул, точно от множества пчелиных роев, поднимался из его недр. Заключенные, многие из которых видели друг друга впервые, в сопровождении вооруженной стражи выходили во двор монастыря. Солнечные лучи падали внутрь, согревая камни, и стершиеся ступени, покрытые редкой травой перед подъемной решеткой, откуда, как из зева Левиафана, появлялись узники.
Их было около двадцати еретиков, женщин и мужчин, все острижены, в чистых хламидах, некоторые несли на своих телах следы пыток. Это было вопреки правилам, но нанесенные им увечья были таковы, что лекарю понадобились бы месяцы, чтобы вернуть узнику первоначальный облик.
Жанна с блуждающим взором как в горячке бродила взад-вперед по двору под пристальным взором стражника, не отходя далеко от входа в подземелье. Порой она останавливалась и смотрела на обрывающуюся во мраке лестницу без перил, колеблемые ветром ветви чертополоха у высокой стены со стрельчатыми окнами, забранными решеткой. Страшные мысли мутили ее рассудок, она не могла, не желала поверить, что все это не сон.
Судьи вынесли ей приговор. Жанна могла только предполагать, какая участь ей уготована: картины одна страшнее другой вставали перед ее мысленным взором, она почти не сомневалась, что это конец, что ее поглотит геенна огненная.
Жанну окликнула какая-то женщина и сделала попытку подойти к ней. Девушка остановившимся долгим взором всмотрелась в несчастную и, внезапно узнав прихожанку из Пти-Жарден, пропавшую в числе прочих прошлой цветущей, туманной осенью, дико вскрикнув, бросилась прочь. Ее испугало не столько присутствие этой женщины, вид знакомого лица, сколько сознание надвигающегося ужаса, небытия, пустоты, или другого, чему нет названия.
Вскоре к узникам присоединились монахи, и скорбная группа двинулась через открытые ворота вниз по насыпи и пологому склону холма к шумному городу, стены которого виднелись в голубом воздухе. С холма просматривались здания, плоский серп залива в серебристом сверкании, дорога с сетью троп, наполненная путешественниками, паломниками, спешащими на торжественное богослужение и аутодафе.