3. Язык и стиль гимнов
Преподобный Симеон был совершенно чужд риторике и преклонению перед античностью. Если какие-то черты стиля Симеона и перекликаются с риторикой, то сходство может быть лишь внешним, обусловленным общим мироощущением эпохи, которое выражалось определенными понятиями и находило отражение в тех или иных литературных приемах. Например, для любого произведения риторики характерна интонация удивления и изумления перед описываемым предметом, будь то солнце или луна, античная статуя или христианская икона, ратные подвиги полководца или смиренная жизнь отшельника: по законам жанра византийский ритор был «обязан» восхищаться своим предметом, что дает право С.Аверинцеву при характеристике византийской риторики говорить о «неизреченности как презумпции недоумевающего изумления перед всем на свете», а это, по его мнению, было «употребительнейшим общим местом еще с античных времен»[318]. У преподобного Симеона мы постоянно встречаем изумленные восклицания и вопрошания: «о странное и неизреченное чудо!»[319], «я и хотел бы говорить, но не в силах»[320], «как расскажу?», «как поведаю словом?»[321], «слово не в силах высказать, а жалкая рука моя описать»[322], и так далее. Однако все это не имеет ничего общего с риторикой и даже не может быть названо литературным или стилистическим «приемом», так как у Симеона всегда речь идет о действительном чуде, и он описывает состояние человека, оказавшегося перед лицом этого чуда. Для него невозможны наигранные чувства и искусственность стиля, потому что он говорит языком облагодатствованного человека: он и сам сравнивает свою речь с «новыми языками», дарованными апостолам в день Пятидесятницы[323]. Преподобный Симеон не просто констатирует «неизреченность» того, о чем пишет, но и в самом деле не находит слов, чтобы выразить переполняющие его чувства благоговения и удивления перед открывающейся ему божественной реальностью. То же самое следует сказать о тех жанровых приемах, которые могли быть заимствованы преподобным Симеоном из церковной гимнографии, например, о диалогах – с Богом, с воображаемым собеседником, со своей душой, а также о тех случаях, когда автор говорит от лица Бога. Подобные формы имеют место в гимнографической традиции, восходящей к Роману Сладкопевцу. Однако, как справедливо отмечает Кодер, «у Романа риторический вымысел между персонажами, о которых идет речь, вводится для придания большей живости изложению или учению, а Симеон... воспроизводит речи и мысли, которые в своем созерцании он получил от Христа: речь идет не о вымысле, а о беседе, имевшей место в действительности»[324]. Иными словами, его диалоги с Богом – не фантазии литератора, а откровения тайновидца.
318
С.Аверинцев. Христианская апофатика у греков и сирийцев: два подхода к литературной разработке духовной темы // XVIII Международный конгресс византинистов. Резюме сообщений. Т.1. М., 1991. С.87.