Часто в гимнах преподобного Симеона участвует некий невидимый «собеседник», задающий короткие вопросы: иногда это ученик или «духовный сын», которому Симеон разъясняет ту или иную мысль, а иногда оппонент, которого он опровергает. «Ученик» обычно спрашивает «как?», «каким образом?», «почему?», «объясни мне»[325], а «оппонент» – «не стыдно ли тебе так говорить?»[326] или «я подозреваю, что ты изрек хулу»[327]. Первый получает ответ в соответствии с тоном своего вопроса: «послушай, чадо»[328], «терпеливо внимай, чадо»[329], «внимай, старательно исполняй, и скоро найдешь»[330], «сейчас объясню»[331]. А второй (оппонент) нередко слышит грозную отповедь вроде «перестань, человек, содрогнись, смертный»[332], или «о помрачение! о ослепление!.. о дерзость! о мудрования Иуды-предателя!»[333], или, наконец – «недостойные, удалитесь прочь!»[334] В свою очередь, и автор задает вопросы «собеседнику», а потом сам же на них отвечает: «Итак, каков этот Божественный огонь, как ты думаешь? Не считаешь ли ты его видимым или тварным или уловимым? Но он отнюдь не таков!..»[335] Все это, однако, нельзя назвать «диалогами с воображаемым собеседником», характерными для риторики, потому что собеседники Симеона – реальные лица, его последователи или противники, и в гимнах воспроизведены беседы и споры, происходившие на самом деле. Эти диалоги помогают понять ту атмосферу, в которой жил и проповедовал преподобный Симеон, оценить непонимание и протесты, с которыми он сталкивался. Встречается у Симеона и «диалог со своей душой», характерный для византийской поэтической традиции – вспомним знаменитые обращения к душе в Великом покаянном каноне святого Андрея Критского: «Душе моя! душе моя! востани, что спиши?»[336], или часто встречающиеся в греческом корпусе творений преподобного Ефрема Сирина «обличения самому себе». Впрочем, еще святитель Григорий Богослов писал «ямбические стихи к своей душе», а античные философы размышляли в жанре «наедине с собой». Симеон пишет: «Скажи, душа моя, о чем ты печалишься, чего ищешь в (земной) жизни?.. Ты хочешь, душа моя, владеть одеждами и богатством? Послушай, сейчас я покажу тебе вечное богатство. Плачь, кайся, презирай все (земное), будь нищей духом и сердцем... следуй стопам (Владыки). И тогда Он, замедлив в шествии, захочет позволить тебе уловить Себя. Ты же, увидев Его, закричи и громко воскликни, а Он, обернувшись, взглянет на тебя милостивыми очами и позволит немного посмотреть на Себя, и снова, оставив тебя, скроется от глаз твоих. Тогда ты, бедная, горько заплачешь... но Он снова явится, снова озарит тебя...»[337] Эти записи Симеона скорее напоминают келейный дневник монаха, который сам для себя пытается уяснить какой-то особый и сокровенный опыт, чем в строгом смысле литературное произведение. Обращение к душе подчеркивает интимный, личный характер гимна, а не является призывом к покаянию и духовному подвигу, облеченным в форму увещаний к душе, как это имеет место в Каноне преподобного Андрея Критского. Довольно часто преподобный Симеон пользуется сравнениями и сопоставлениями тех или иных духовных феноменов с фактами повседневной жизни. В одном из гимнов душа сравнивается с лампадой; добродетель с елеем, ум с фитилем, а Божественный огонь с огнем лампады: приходит мышь, то есть какая-либо страсть, опрокидывает фитиль-ум, вылизывает елей добродетелей, и огонь гаснет[338]. В другом гимне душа человека сравнивается с раем, украшенным «всякими прекрасными деревьями и различными плодами, цветами и благоухающими лилиями»[339]. Обращает на себя внимание обобщенность и неконкретность образа – «всякие деревья», «различные плоды». Исследователь отмечает, что это свойственно не одному Симеону: «Для византийской литературы характерны абстрактные, сущностные сравнения, в которых объект сравнения не превращается в эмоционально окрашенную, развернутую картину, но выполняет служебную роль, подчеркивая главный момент мысли... Некая гора или некая река – это сознательно деконкретизированная формула, словесное подобие условного фона византийской иконописи, но Симеону и не надо иного: в его лаконичном объекте сравнения содержится все то, что необходимо для разъяснения мысли, – и ничего сверх этого»[340]. Если автор «Духовных бесед», приписываемых преподобному Макарию Египетскому, сравнивал различные состояния души с зимой и летом, причем сначала подробно живописал зиму с суровыми ветрами и жестокими холодами, а потом лето, когда земля одевается травами, виноградники облачаются в зелень, рождаются юные ягнята, источники изливают «сладкие и прозрачные ручьи», и скачет и радуется «всякий род живности крылатой и четвероногой»[341], то у автора «Божественных гимнов» отсутствуют подробные описания природы: большинство его сравнений лаконичны и скупы. «Наш современный вкус ожидал бы большей красочности в выборе образов и их описании, – говорит Ж.Даррузес. – Но мистическое (видение) не останавливается на цветах или движении чувственной жизни, оно лишь бегло очерчивает солнце, свет, ветер, море, огонь, сцены повседневной жизни: это быстрое и поспешное видение, с самого начала обращенное к символу»[342]. Другими словами, ум преподобного Симеона, погруженный в созерцание иной реальности, не хочет спускаться на землю и рассматривать ее во всех подробностях, и его взгляд задерживается на земном лишь на краткий миг, чтобы затем вновь вознестись в горний мир. Говоря о языке Симеона, мы должны отметить, что он далек от риторической изысканности и отличается ясностью, простотой, безыскусственностью: это повседневный язык его эпохи. Однако, это не язык «безграмотного», как называет себя сам Симеон[343], потому что его стиль выдает причастность книжной культуре, глубокую начитанность. В гимнах встречаются редкие и устаревшие слова, почерпнутые из лексикона Ветхого Завета, а также неологизмы, употребление которых нехарактерно для его времени и среды[344].