Марошффи, будучи человеком думающим, рассуждал вполне логично. Он мысленно сравнивал случившееся с событиями прошлого, а также с тем, что он знал о революциях вообще, и видел заметные перемены: старый режим добровольно отказался от власти, просто его принудили к этому, он оказался не способным управлять государством. Он уступил свое место другой силе, которая обязательно должна была появиться на исторической арене, а воодушевление, охватившее народные массы, на самом деле не что иное, как одобрение новой жизни.
К полуночи Марошффи и Истоцки вышли на улицу Вишегради, где спрессовалась самая плотная толпа и где выступавшие ораторы беспрерывно сменяли один другого.
Марошффи и Истоцки стояли в самых задних рядах, не в силах пробиться вперед, такой плотной была людская стена. Они видели выступающих. Ораторы, чтобы их было лучше видно, говорили из окон здания, но разобрать их слова было трудно, сюда, в последние ряды, долетали лишь обрывки фраз: из толпы все время кто-нибудь что-то выкрикивал, раздавались аплодисменты, и все это мешало слушать.
Лучше всего было слышно молодого солдата с сильным голосом. Он говорил торопливо, словно из пулемета строчил.
Истоцки толкнул Альби локтем в бок и шепнул:
— Сколько высокопарных фраз! Сколько шума! А толпа бушует… радуется…
— Народ все воспринимает по-иному, не так, как мы с тобой, Адам, — заметил Альби. — Народ следит не за словами, а за смыслом сказанного, выбирает то, что он хотел бы услышать… В таком состоянии он любую речь, даже плохо произнесенную, воспримет как самое лучшее ораторское выступление, стоит только ему найти в ней что-нибудь созвучное с его мыслями…
Истоцки не стал спорить с Марошффи. Прощаясь с Альбином перед самым рассветом, Адам сказал ему:
— Подождем несколько дней, верно?.. А там видно будет… Правда, мне очень жаль Каройи, вместе с ним оказались погребены мои самые лучшие иллюзии…
Истоцки направился в центр города, на улицу Куриа, где он жил. Шум, доносившийся со стороны Пешта, был слышен даже тогда, когда он дошел до середины моста.
В ту ночь огромный, взбудораженный событиями город не спал. Не спали и в Буде, только там господа, закрывшись в своих особняках и квартирах, взволнованно обсуждали со своими близкими, что может ждать их завтра.
Марошффи медленно брел домой по проспекту Маргит. Перед собором он неожиданно встретился с Феньешем. Бывший правительственный советник читал только что вывешенное воззвание, которое начиналось словами:
«Ко всем гражданам!..»
Марошффи подошел к нему и за руку поздоровался. Лицо у Феньеша было печальное. Желтым от никотина пальцем он показал строчку воззвания, напечатанного жирными черными буквами:
«…Власть рабочих и беднейшего крестьянства».
Затем он ткнул пальцем в другую строчку:
«Принято решение о национализации крупных земельных имений, шахт, заводов, банков и транспорта…»
Феньеш несколько раз подчеркнул ногтем еще одно место:
«…Провозглашаем свое полное единство с правительством Советской России».
Прочитав эти слова, он уже не стал интересоваться тем, что было написано ниже. Взяв Марошффи под руку, он повел его в сторону площади Сена.
— Ну и как ты относишься ко всему этому? — спросил он Альби и, не дождавшись ответа, продолжал: — Если хорошо подумать, то я смело могу сказать, что, собственно, всю свою жизнь я боролся за правду… За право маленьких простых людей… — Он тяжело вздохнул: — Вот ты, Марошффи, можешь объяснить, почему я такой грустный? Что именно мне не нравится? Почему я не могу вместе с другими радоваться и восторгаться? Ведь восторгается не только пролетариат… — Он вдруг заговорил быстро-быстро: — Я несколько часов провел в многочисленном обществе за закрытыми дверями. Их всех можно охарактеризовать так: все они без исключения честные граждане, никто из них никогда не занимался нереальной политикой. Сейчас они все до одного покорились коммунистам. Они ругают Антанту, хвалят Ленина и говорят, что Клемансо вполне заслуживает хорошего урока. Свою буржуазную беспомощность они заменили на безудержную жажду мести, а сами тем временем впитывают в себя новые идеи. Один из тех, кто был в той компании, учитель истории, красивый молодой человек, сказал: «Бывает историческое привлечение к ответственности и бывает историческое правосудие. В тысяча пятьсот четырнадцатом году крестьяне, вставшие под знамя Дьердя Дожи, хотели земли, ради нее они и убивали своих феодалов. Шедший за Ракоци народ желал свободы. Венгерские якобинцы сражались за республику, но кончили на Кровавом поле. Поколение Кошута похоронило феодализм, оно стремилось к созданию промышленного государства. А в настоящее время народ выступает за свободу труда! И все, чего он не добился и не получил раньше, то есть земли, свободы, республики, сильной промышленности и свободного труда, — все это он получит сейчас! В том, разумеется, случае, если его снова не продадут! Я же, внимательно присмотревшись к людям, которых Запад, бросив, откинул от себя тем самым в объятия Востока, желаю только одного: чтобы они не разочаровались. Я же, к сожалению, остался буржуа, хотя мои родственники и прокляли меня за это.