— А почему не удастся?! — восторженно воскликнул Петер. — Пролетарии есть и у чехов, и у словаков, и у румын, и у, хорватов. Рано или поздно они присоединятся к нам, и тогда волна революции прокатится по всей Европе!
Эта встреча как бы освежила Марошффи, еще больше улучшила его настроение, навеянное наступающей весной, когда обновление природы радует всех. А хорошее настроение было необходимо Альби и для работы. Наркому по военным делам (им сначала был Погани, а затем стал Бем), да и всем членам военной коллегии, то и дело требовались какие-то справки и бумаги, которые готовил Марошффи. Он же подготовил подробный доклад о состоянии армии на данный момент, осветив в нем все самые важные вопросы, касающиеся численности армии, ее вооружения, снабжения, настроения солдат и командиров, управления.
Марошффи работал по шестнадцать — восемнадцать часов в сутки. Его начальники не переставали удивляться его работоспособности. Они еще не знали, что помимо выполнения рабочих заданий он в полной тайне от всех много работает и над особым заданием: с помощью Петера он усиленно разыскивал «беспризорное» военное имущество. Каждый день ему в руки попадали все новые и новые данные, и это улучшало его настроение.
Правда, Томбор догадывался о тайных делах Марошффи, который, однако, пока еще не посвящал его в свои секреты. Марошффи целиком и полностью поддерживал идею создания сильной венгерской Красной армии.
— Путем набора наемников нам такой армии не создать, — говорил он. — Армию, созданную в октябре, мы можем сколько угодно называть Красной армией, но она от этого не станет ни сильной армией, ни тем более Красной. Необходимо добиться закона о всеобщей воинской повинности.
Однако с такой точкой зрения не согласились ни Бем, ни многие другие руководители, и Марошффи остался в одиночестве. Лишь только Штромфельд держался с Альби по-братски, понимая его, но в конце марта его уволили в отставку.
Встретив после этого известия Петера, Марошффи пожаловался ему:
— Отставка Штромфельда лишь усугубила положение. Пока он находился в армии, многие из ее противников не осмеливались громко подавать голос. Теперь же они кричат во всю глотку: «Необходимо капитулировать!» Они, конечно, преувеличивают опасность, это уж точно!
Петер прекрасно понимал опасения Марошффи и, хотя он серьезно воспринимал сказанное им, однако ответил ему с улыбкой:
— Собака лает, Капитан, а караван идет!
В те дни Истоцки ушел в запас, и ушел как раз тогда, когда в армию призвали бывших кадровых офицеров и унтер-офицеров, а большая часть венгерской интеллигенции присоединилась к пролетарской диктатуре.
— Дружище, чего это ты вдруг решил? — удивленно спросил его Марошффи. — Осмотрись кругом: большая часть офицеров старой армии и солдат, забыв об идеологических противоречиях, изъявила желание защищать демаркационную линию. Молодежь из кружка Галилея взялась за оружие, многие из сторонников Каройи просят предоставить им работу, народ путем тайного выбора сказал свое «да» всему тому, на что мы отважились. А ты вдруг ни с того ни с сего решил уйти в запас!
— Я не противник нового, но, скажу откровенно, не очень-то верю… — смущенно пробормотал Истоцки.
У Марошффи не было ни времени, ни желания разбираться в его сомнениях. Домой он приходил только поспать да привести себя в порядок. Даже собственную мать он видел редко, которая, как Альбину казалось, и сама старалась не попадаться ему на глаза. Она замкнулась в себе, стала молчаливой, ее состояние было близко к патологическому. Она всячески старалась избегать людей, из дому выходила редко, а если ей все же нужно было выйти на улицу, то она выходила вся в черном и шла, низко опустив голову. Те, кто знал ее по светскому обществу, с сожалением смотрели ей вслед.
Ежедневно несколько часов Сударыня проводила в церкви. Она садилась на скамью первого ряда и сидела тихо, но не молилась, а лишь предавалась воспоминаниям о старых счастливых временах, о знакомых, о муже и родственниках. За целый день она только один раз готовила себе пищу, а поев, запиралась в своей комнате и там продолжала вести мысленный разговор с тенями давно умерших предков.
В тот день, когда трудящиеся Пешта факельным шествием отмечали провозглашение народной власти в Баварии, Альби нашел дома у себя на столе записку, написанную матерью: