— Я ждал от вас такого ответа, — заговорил Фрикк менторским тоном, — ведь вы возражали против патриотического воодушевления красноармейцев. Я внимательно просмотрел ваши показания, которые вы давали румынам. Вы признались в том, что выступали против того, чтобы красное знамя было оторочено национальной лентой!
— Это неправда! — сердито сказал Марошффи. — Я не протестовал против национальных цветов. Не делали этого ни Штромфельд, ни Ландлер. Более того, они даже считали это вполне уместным. Однако мы не могли молча наблюдать за происходящими событиями. Время начала движения совпало с периодом контрреволюционного подполья. Старые офицеры, настроенные националистически, притаились по своим норам в тылу. Они мечтали о том, чтобы под национальными знаменами пойти на Будапешт, против народных комиссаров, добиваясь падения диктатуры.
— Следовательно, вы являетесь упрямым сторонником диктатуры! Это так? — опросил его прокурор.
— Я являюсь сторонником порядка, дисциплины, в военное время я выступаю за их слияние, а если нет ничего иного, то и за диктатуру тоже! По крайней мере до тех пор, пока она необходима. — Повысив голос, он продолжал: — Вся подлость контрреволюции в том и состоит, что в то время, как солдаты Красной армии сражались за национальные и государственные интересы Венгрии, небольшая кучка богачей и мерзавцев ради достижения собственных шкурнических интересов нанесла армии удар в спину.
— Как вы можете говорить о любви к родине, когда, находясь вместе с Феньешем в Секейчарде, вы действовали на руку румынам, — не без ехидства проговорил Фрикк.
— Господин прокурор, вы клевещете и на меня, и на Феньеша, — с достоинством сказал Марошффи. — Он в тот исторический момент выполнял важную миссию, сберегая венгерскую нацию от бессмысленного кровопролития. Поступить именно так мы должны были потому, что верили: рано или поздно народы поймут друг друга…
— Какое воображение! — вызывающе воскликнул Фрикк. — Надеюсь, что теперь вы уже разочаровались в этом!
— В сознании румын, проживающих в Трансильвании, на протяжении многих веков копились многочисленные обиды. И было бы нереальным верить в то, что об этих обидах они забудут.
— Уж не хотите ли вы сказать, что мы, согласно библейской легенде, должны были кидать хлебом в тех, кто в нас кидал камнями?
— Мир и примирение — вот что отвечает интересам народа, — хладнокровно ответил Марошффи. — И кто-то должен первым проявить инициативу. Я двадцать первого марта тысяча девятьсот девятнадцатого года, мог выставлять требования, потому что, находясь в Карпатах, взял на себя смелость выступить инициатором. То же самое сделали ученые, поэты, писатели, артисты, врачи, инженеры. Среди военных такой пример всем показал Штромфельд…
— На Штромфельда вы не ссылайтесь, — снова перебил Марошффи прокурор. — Он хотя и поздно, но все же ушел от красных: третьего июля он отвернулся от них! Так почему же вы не последовали его примеру?
— Я потому и не последовал примеру Штромфельда, что был не согласен с его уходом в отставку, — решительно заявил Марошффи. — В те тяжелые для страны дни ему нужно было оставаться на своем месте. Если бы он остался на нем, тогда Жулье не смог бы изменить армии и подготовить бойню на Тисе.
— Однако предателя Жулье, как вы его называете, вы сами поддерживали до конца, — съехидничал прокурор.
— Нет, не до конца. К сожалению, изменники хорошо знают свое дело. Об их измене мы обычно узнаем только тогда, когда они уже совершили гнусность. Что же касается наступления на Тисе, то сначала я одобрял его, так как считал, что для его успеха достаточно будет восстановления веры в свои военные силы и воодушевления. После ухода Штромфельда в отставку, когда начальником генерального штаба стал Жулье, очень многие ждали от наступления на Тисе того же самого. Если бы не случилось измены и если бы мы осуществляли наступление достаточными силами, то мы, безусловно, одержали бы победу. С того времени я много мучился и часто ругал себя за то, что раньше не познакомился поближе с намерениями Жулье.
— Ну а если бы познакомились, что тогда? — засмеялся Фрикк. — Хорошо, если не хотите, то можете не отвечать. И все же Штромфельд оказался самым честным венгром. Он, по крайней мере, вовремя порвал с коммунистами…
Тут Марошффи уже не выдержал, хладнокровие покинуло его, и он воскликнул:
— Это неправда! Как только Штромфельд узнал о провале наступления на Тисе, он немедленно поспешил в ставку. Он ворвался к Жулье и обвинил его в этом позоре. Жулье чуть не сгорел от стыда. Но было уже поздно. Исправить положение, в котором войска оказались в результате предательства, было невозможно. Нас разгромили не румыны, а белая и венгерская контрреволюция. Вот и вся правда.